Белый круг

Новая жизнь начинается. На изумрудном лугу этой жизни сверкают бриллиантовые цветы, обрызганные жемчужной росой. Яблоневое дерево растет посреди луга, с его ветвей свешиваются золотые ананасы, рубиновые гранаты, берилловые груши и топазовые фиги. Он, Стеф Рунич, вольно там сидит, прислонясь спиною к стволу, а в траве, на отлете, валяется огрызок яблока с кожаным зернышком вместо сердца.

6. Магда

Платановый коридор улицы был прям, но не строг, и белый круг галереи в сплошной зеленой стене светился и грел.

Поднявшись по широким ступеням лестницы, Стеф толкнул стеклянную, в квадратной бронзовой раме дверь и вошел в фойе. Прямо перед ним, на его пути, стояла высокая, в человеческий рост, золотисто-белая мраморная стела с горельефом вверху: поясной, вполоборота портрет женщины с красивым крупным лицом, с вытянутыми, нежной лепки кистями рук, крест-накрест сложенных на груди. За стелой широко расстилался полированный пол из каменных плит темно-вишневого цвета. Пол упирался в высокую стеклянную стену, за которой открывалась солнечная травяная поляна с тремя бронзовыми абстрактными скульптурами в компании нескольких старых, вполне фигуративных кряжистых деревьев.

- Господин Рунич? - услышал он. - Доброе утро! - Молодая блондинка в строгом и вместе с тем притягательно кокетливом синем костюме - облегающий жакет, узкая короткая юбка - поднялась из-за мраморной стойки в глубине фойе и шла навстречу Стефу. - Пожалуйста, в лифт. Вас ждут!

Покачивая парусиновой сумкой на розовой ленте, Стеф вошел в кабину лифта, обтянутую лилово-золотистым шелком. Блондинка легко коснулась подушечкой пальца панели управления, лифт скользнул вниз. Кажется, вниз, но, возможно, и вверх - Стеф не уловил направление движения, и это его не обеспокоило ничуть. Может, так и надо в этом волшебном Круге: не знаешь, куда едешь, неведомо, куда придешь. Куда надо, туда и придешь.

В высоком зале без окон две стены были заняты старинными книжными шкафами, на третьей висели две картины: Ларионов и, кажется, Любовь Попова. Посреди комнаты стоял низкий стол со стеклянной столешницей, с золотой фольгой, смято подложенной под стекло. За столом сидела женщина лет сорока, статная, с непослушными темными волосами, схваченными черепаховым обручем.

- Я Магда Рутенберг, - с любопытством взглянув на Стефа, сказала женщина. - Садитесь. Чай, кофе? Бутерброды? Вы завтракали?

- Кофе, - сказал Стеф. - С удовольствием. - И украдкой скосил глаза на серебряные чайники на столе, серебряные вазочки с печеньем, серебряные сигаретницы и пепельницы. Все это сверкало, лучилось, разве что не пело. "Жалко, черт, Верки тут нет, - пришло в голову. - Просто Аргентина. Рудник 12-47".

На рудник 12-47 лет пятьдесят тому назад, еще при Сталине, маленький Стеф ездил знакомиться с дядей Сашей, отцовым братом. Туда, на Крайний Север, дядя Саша попал в вечную ссылку, после семнадцати лет отсидки в лагерях по популярной 58-й статье, за контрреволюционную деятельность и террор через намерение. От того первого путешествия в большой мир в памяти Стефа сохранился, как переводная картинка, замечательный умелец Сережа Краснощеков, бывший бендеровец - почище любого индейца он швырял топор и разрубал пополам крысу, трюхавшую по своим делам по полу его избы. Меткого Краснощекова запомнил Стеф да еще вкус овсяного киселя - любимого, говорят, лакомства суровых древних скифов.

- Вы родственник Матвея Каца? - налив Стефу кофе, спросила Магда. Чудесно! Возьмите сливки.

- Значит, вы знаете о нем... - размешивая сахар в чашечке, сказал Стеф. - Он писал в галерею из своей клетки, незадолго до смерти.

- Матвей Кац знал о "Белом Круге"? - Опершись локтями о колени, подавшись вперед всем своим большим ладным телом, Магда глядела теперь изумленно. - Вы уверены? Вы видели письмо?

- Вот оно, - сказал Стеф, доставая из парусиновой сумки пожелтевший конверт. - Прочесть? "Уважаемый господин директор, - читал Стеф, - простите, что не знаю Вашего имени - в силу целого ряда непоправимых обстоятельств я напрочь оторван от художественной жизни. Мне тем не менее известно, что Ваша галерея проявляет интерес к тому пласту мирового искусства, который называется "Русский авангард Серебряного века" и к которому я имею честь принадлежать. Мои работы экспонировались на выставках вместе с работами моих товарищей - Матюшина, Малевича, Лисицкого - и были замечены. Вскоре после революции я вынужден был покинуть Петербург не по своей воле и оказался в конце концов в маленьком среднеазиатском городке на берегу Аральского моря. Здесь мне посчастливилось уцелеть, выжить. Меня защищала маска, приросшая со временем к моему истинному лицу: я считался здесь безвредным городским сумасшедшим, и люди относились ко мне с любопытством, смешанным с состраданием, - как заведено относиться к тем, кто так или иначе отмечен Богом. Недавно по приказу каких-то неведомых блюстителей общественного порядка я был помещен в психиатрическую лечебницу. Я болен, стар и забыт, мои прославленные товарищи умерли, а молодые коллеги не ведают о моем существовании. Это название - "Белый Круг" - я знаю от одного из моих покойных друзей, и нет в целом мире другого адреса, куда бы я мог обратиться за помощью. Вы далеко, так далеко - в другой жизни. Бога ради, помогите мне выбраться из этого ада!"

Магда молчала, прижав ладони к вискам. Глаза ее были полузакрыты, она, казалось, не могла выйти из оцепенения.

- Несчастный старик... - пробормотала наконец Магда.

Стеф ждал иной реакции от знаменитой миллионерши: деловых расспросов, бритвенных коммерческих предложений. И вот - "несчастный старик..." Так могла сказать какая-нибудь двоюродная внучка, внучатая племянница - и Стеф вдруг почувствовал родство с Магдой, далекое кровное родство: вот сейчас она достанет из шкафа большой фотоальбом - коричневые картинки на картонной подкладке, - и они будут искать там каких-то общих стариков и старух, полузабытых или вовсе не встреченных. Ему захотелось утешить ее, погладить по голове. Он сделал то, что и в голову ему не приходило, когда он выходил из гостиницы и ехал сюда, в "Белый Круг".

Он вложил листок в конверт и протянул Магде.

- Возьмите, - сказал Стеф. - Это ваше. Я только почтальон.

- Это дорогой подарок, - принимая письмо, сказала Магда. - Очень дорогой. Но вы не пожалеете о том, что вы сейчас сделали... - Ее рука с сигаретой описала полукруг, указав на парусиновую сумку с розовой лентой. Расскажите, как вам это удалось.

Часы шли за часами, Магда стремительно что-то записывала в блокнот, в комнате появлялись, бесшумно шагая, какие-то люди, она, не прерывая Стефа, отсылала их движением подбородка. Чаеторговец с Неглинной и еврейский бомбист, почти неразличимая в толще времени Рунька и чахоточная русская дворяночка, Серебряный век в Санкт-Петербурге с его художественными школами и салонами, всеохватное безумие и всеобщая русская ломка - эта лезгинка на могильной плите, азиатская пустыня с сумасшедшим домом посередке, старик с птичкой, баба Стеша, фиксатый цыганский дог с каторжной цепью на шее... И художник, увешанный бренчащими жестянками, человек с взыскующим взглядом.

Рисунки Стеф раскладывал на полу, тетрадки и обрывочные записи - на столе, враскид. "Точка, - читал Стеф, передавая Магде лист за листом, аналог паузы у Кандинского, в "Желтом звуке". Изображенная точка - заклепка между двумя измерениями, окно, привлекающее пучок внимания: тянет вглядеться, увидеть воображенное - Время, Бога. Черный квадрат - это идеально срезанная точка". "Музыка, - читал Стеф, - синтезирует живопись и литературу, она навершие искусства. Звук несет в себе и Цвет, и Слово. Матюшин и Хлебников знали это, беспредметники, ничевоки и будетляне, и тот же Малевич знал, но не желал признавать, оставляя первенство за собой".

Сумка опустела, когда стрелки часов на камине показывали половину четвертого.

- Это готовый роман, - сказала Магда, когда Стеф закончил, - мировой бестселлер. Жаль, вы не пишете... Завтра мы позовем журналистов, начнем работать.