Белый круг

На завтрашнее утро ему была назначена встреча с Магдой Рутенберг, владелицей галереи "Белый Круг".

А вечер Стеф решил провести в гостинице, в удобном вольтеровском кресле, перечитывая записи и дневники Матвея Каца, рассматривая его рисунки. Завтрашний день мог не только повернуть путь кзылградского безумца к славе и бессмертию, но и стать переломным в жизни Стефа Рунича, блуждающего человека.

Огибая собор, он остановился у бокового входа - высокой стрельчатой арки, вырезанной в мощной стене. Может, зайти? Стеф любил глядеть на храмы снаружи, а внутри молелен он испытывал подспудную тревогу: коллективное обращение к Главному Архитектору вызывало в нем протест, смятение души. Поиски и ожидание Бога - дело индивидуальное, почти интимное, и, если на то пошло, хоровое пение под руководством посредника, одетого в дурацкое шелковое пальто, это просто святотатство... Стеф поднял голову и, прощаясь с собором, независимо стоявшим посреди города и мира, уважительно поглядел на гиганта снизу вверх: "До свидания, господин Собор! Доброй ночи!" Сбоку от стрельчатого входа взгляд его споткнулся о белую эмалированную дощечку, вбитую в стену, как пломба в зуб. "Соборная площадь, №4", - прочитал он. Почему "№4", когда это Первый дом площади, Первый дом Германии? И, потерянно махнув рукой, зашагал к стоянке такси.

В отеле его ждало сообщение из Парижа: "Стасик погиб сегодня при взрыве автобуса. Вылетаю в Израиль. Вера".

Еще в начале семидесятых, во времена Большого Отказа, евреи мрачно шутили: "Еврейская жена не предмет роскоши, а средство передвижения". В этой шутке была заключена немалая доля истины: жениться на еврейке означало для гоя единственную легальную возможность покинуть пределы любезного отечества, обнесенного колючей проволокой и охраняемого неподкупными пограничниками с их еще более неподкупными собачками. Невеста, ведущая свой род от смешливой Сарры, приносила счастливому жениху вместо приданого израильский вызов на постоянное жительство. Гой теперь считался как бы полужидком, прикипевшим к вредному племени подобно ветхозаветной Тамар, и путь перед ним открывался односторонний - на историческую родину недостаточно зрелой в политическом плане избранницы. Партийная или же профсоюзная организация отщепенца, которым было не до смеха, получали удовлетворительное объяснение: лучше было бы, конечно, создать национально монолитную семью, но любовь-де зла, сердцу не прикажешь, а дедушка молодой жены, социально ограниченный человек, желает по три раза на дню ходить непременно в иерусалимскую синагогу. Кроме того, дедушкина израильская родня очень тоскует и требует объединения семей, гарантированного международным гуманитарным законодательством, а объединяться на гостеприимной русской земле никак не соглашается. Так что ничего уж тут не поделаешь, придется ехать в Израиль... Уже и подпольные сваты появились: за немалые деньги они подыскивали чистокровную еврейку, чтобы без помех доскакать на ней до Вены. Из транзитной Австрии еврейка ехала в свой Израиль, а освобожденный от брачных обязательств гой, выпив на посошок, отправлялся в Италию дожидаться там, под пиниями, иммиграционной американской визы.

Стас Локтев, из семьи то ли каких-то заводчан, то ли хлеборобов, решил покинуть родину социализма именно по такой проверенной схеме. К моменту деловой встречи с Раечкой, Вериной сестрой, он закончил уже Московский университет и получил диплом инженера-механика. Пролетарские родители из Вятки, в роду которых затесался-таки репрессированный кулак, а то и целых два, пожелали сыну счастья в новой жизни - и ушли в тень; им не отведена роль в нашем повествовании. А Стас, Стас Локтев, русский человек от сохи, а может быть, и от станка, испытал при виде конопатой, рыжей Раечки с ее овечьими глазами томительное сердечное волнение. Пришла любовь, внесла поправки в схему. Ни о каких пиниях уже не было и речи. В Вене молодые пересели в израильский самолет и четыре часа спустя приземлились в библейских краях. Не прошло и года, как Стас прошел обряд перехода в иудаизм и сделал себе обрезание. Инженерная механика была заброшена и забыта. Семья Локтевых переехала из временного иерусалимского жилья в религиозное сельскохозяйственное поселение вблизи Хеврона, где Стас зарабатывал на жизнь выращиванием редиски и помидоров, а рыжая Раечка рожала детей и хлопотала по хозяйству. К началу палестинского бунта по дому и по двору бегало четверо мальчиков и три девочки.

На шестом месяце "интифады аль-Акса" Стас был разорван взрывом в иерусалимском рейсовом автобусе. Стас погиб на месте, как и обложенный взрывчаткой палестинский террорист-самоубийца; и в голубой небесной прохладе они с ненавистью смотрели друг на друга сквозь решетку, отделяющую еврейский рай от мусульманского.

Поднявшись к себе, Стеф набрал свой парижский номер. Вера уже уехала: телефон не отвечал, потом включился автоответчик; Стеф не знал, что сказать, и опустил трубку на рычаг. Хотел было набрать Израиль - но кому звонить? С Вериной родней он общался редко, телефона Раи у него не было. Бедная Верка, только этого ей не хватало! Потом вспомнил давным-давно умершую бабушку, ее то ли украинскую, то ли еврейскую поговорку: "Плохо тому, земля на кому"... Когда сталкиваешься со смертью близких, почему-то прежде всего вспоминаешь мертвых, о которых и думать забыл.

Опершись о подлокотники, он опустился в кресло, вытянул и скрестил ноги. Ай-яй-яй, Стасик погиб, этот странный милый человек, даже со своими пшеничными пейсами похожий куда больше на Ивана-царевича, чем на Иосифа Прекрасного! Семеро детей и скорее всего еще один в дороге. И вот какой-то мрачный дикарь входит в автобус и подымает его на воздух... Ритка, теперь Стас. А между ними кзылградский безумец в берете, с парусиновой сумкой через плечо. Розовая лента, разноцветные штаны. А кому это, собственно, мешало? Орхидея тоже выглядит вызывающе на фоне верблюжьей колючки и саксаула. Матвей Кац, добровольный сумасшедший. Когда-нибудь восхищенные потомки поставят ему мраморный памятник на городском кладбище или во дворе психбольницы. И это будет триумф припоздавшей справедливости, это будет чудо.

Истинное чудо проспало три десятка лет на складе, в парусиновом мешке. Не появись Стеф с этой бабой Стешей - и чудо не сегодня, так завтра вышвырнули бы на мусорную свалку... Впрочем, кто может сказать с уверенностью, что произошло бы, не объявись Стеф в сумасшедшем доме! Но так приятно думать, что это именно ты, а не кто-то другой отмечен случаем, судьбой или Богом. И теперь тебе причитается слава первооткрывателя и деньги, много денег.

Откинувшись в кресле в своем гостиничном номере, Стеф наблюдал бесшумную смену декораций по ходу привычного действия, вдруг перешедшего с размеренной поступи на бег, он видел движение времени в зеленовато-золотистом сумраке комнаты - пластов времени, наезжающих друг на друга, как льдины в ледоход. Стасик Локтев, убитый и разорванный, переместился из центра этой картины к ее границе, а затем, уменьшаясь и истаивая, и вовсе исчез из поля зрения. Прощай, Стас, милый человек! Кто знает, когда встретятся наши души, да и встретятся ли вообще... И вы прощайте, московские поседевшие знакомцы, стоящие одной ногой в болоте, а другой - на черной мраморной плите с золотой надписью "60". Бог с вами! До свидания, горе-мусульманка Лада Абрамова, мы еще, быть может, пересечемся, почему бы и нет. А ты, великий Матвей, подымайся из красных песков, вставай во весь свой птичий рост! Пространство уже тебе подчинилось: ты здесь, ты в Кельне, завтра мир увидит тебя в "Белом Круге" - там, где твоя надежда тебя пережила. Вставай, вставай, подхватывай свою историческую сумку и не забудь заломить берет с павлиньим пером! Как уверенно ты расталкиваешь лед времени! Я люблю тебя, Матвей, и преклоняюсь перед тобой. Ты можешь на меня положиться: я тебя не подведу. Ведь мы, по большому счету, родная кровь, родственники. Твое место, дядя, не на ободранной стене кишлачного краеведческого музея, а у Гугенхейма, в МОМА, в знаменитых галереях Европы рядом с Матиссом и Малевичем. Иди - и я пойду с тобой, в твоей золотой тени, ни на шаг от тебя не отставая. Ты свое уже сделал, а мне еще предстоит потрудиться. Завтра я сдерну покрывало с загадочной, как Млечный путь, фигуры, имя которой - "Последний мастер великого русского авангарда". Все сходится, все пульсирует и дышит в этой фантастической истории - даже тот угрюмый дегенерат в регистратуре кзылградского дурдома, с кружкой бормотухи в грязной лапе.