За полуночным солнцем

Случается, что целые погосты оказываются в полной кабале у купца. Бывает, что купец, взяв у лопаря за долг весь промысел, отказывается давать ему дальше в долг и оставляет лопаря без всего необходимого. «В таком положении недавно и совершенно неожиданно для них находились печенгские лопари, сдавшие своим «благодетелям» весь улов семги и другой рыбы и получившие суровый отказ в дальнейшем кредитовании: ‟больше пяти тысяч числится за вами долгу и вашим отцам и дедам!” — был ответ на попытки одолжиться.

Как накопились эти 5 тысяч долгу — ясно после сказанного.

Но величайшим несчастьем лопарей является даже не то, что их безбожно обирают коляне, а то, что благодаря приемам этого кольского «торга» лопари беспрерывно приучаются к пьянству.

Спаиванием лопарей занимались издавна, чуть ли не с новгородских времен, все купцы и торговцы, желающие нажиться на счет лопарской простоты и слабости. Они приучили лопаря к вину и тем самым закабалили его себе.

Другая привычка, полученная лопарями от русских, невинного свойства: это необыкновенная любовь лопаря к чаепитию и способность пить чай без меры и без конца.

— Ну, будем чайничать! — говорит лопарь и улыбается от удовольствия.

Под дождем, на ледяном ветру, ночью и днем, где и когда угодно готов лопарь пить чай — и никогда он не бывает так благодушен, как за жиденьким чайком.

От русских же лопари переняли и одежду. Национальный лопарский костюм можно встретить разве где-нибудь в совсем глухих уголках, каких осталось уже немного.

Обычная же одежда лопаря — смешение его национальной одежды с русской. Летом лопарь носит русского покроя рубаху из ситца, суконные штаны; поверх рубахи — кяхтан, и по названию, и по покрою напоминающий русский кафтан. На голове — мягкий вязанный колпак из шерсти, на ногах — нюреньги — туфли из кожи, без каблуков, с заостренными носами; ноги обертываются в суконную тряпицу или обуваются в шерстяные чулки. Зимой к этому костюму прибавляется: шерстяная рубаха до пояса (бузурунка) и печок вместо шубы; печок ниже колена, с отверстием для головы и рук, делается из оленьего меха наружу шерстью. Зимние штаны также из этого меха. Вместо нюреньгов надеваются на ноги длинные сапоги из оленьей же шкуры — яры; они очень нарядны, изукрашены разноцветными кусочками сукна. Вместо яров носят и кеньги, очень похожие на нюреньги; внутри они набиваются сеном; нередко кеньги носят и летом: они и непромокаемы, и сравнительно легки и удобны для ходьбы по горам. Шапки зачастую и зимой и летом меховая, мехом вверх. Но обычно лопарь изменяет этому костюму: или картуз наденет русский, или куртку, или еще что-нибудь. У женщин летом носится кохт, подобие русского сарафана, зимой — юпа из сукна до пят, а поверх нее овчинная шуба, торк, обувь такая же, как у мужчин. На голове у лопарок убор из красного кумача — шемширь; он совершенно закрывает волосы; богатые лопарки украшают его жемчугом, победнее — бисером, а то и просто цветными лоскутками. У девушек на голове повязки, тоже разукрашенные; из-под перевязок видны волосы надо лбом. Но и в женском костюме, как и в мужском, все больше делается заметно смешение лопского костюма с русским: появляются обычные мещанские баски, ситцевые юбки и кофты.

В семейном быту лопаря до сих пор больше мира и согласия, чем споров и вражды. Жена не находится у мужа на положении рабыни; наоборот, лопарь любит свою жену, старается угождать ей подарками, и можно наблюдать, как в Коле какой-нибудь старый лопарь покупает подарок для своей старушки. Жена для мужа советница и в очень многом постоянная верная помощница. Детей лопари берегут, как могут, в особенности мальчиков; если отцу случается ударить ребенка, это бывает в большинстве случает тогда, когда отец пьян. Дочерей никогда не выдают замуж без их согласия; если жених не нравится девушке, ему отказывают. Заработанное детьми — будет ли это олень или деньги — родители не берут себе, а считают собственностью детей.

В ссорах между русскими и лопарями зачинщиками никогда не бывают лопари, а обыкновенно им приходится быть жертвами. Замечательно, что близость лопарских погостов к русским поселениям отражается на лопарях не в положительном, а в отрицательном смысле: наученные горьким опытом, лопари становятся более скрытными, недоверчивыми, хитрыми. Таковы, например, лопари Кильдинского погоста, близ Колы.

Тяжелый бесконечный труд не часто сопровождается у лопарей песней; немного у лопарей и сказок для зимнего досуга. Лопарь в своей песне может рассказать лишь о том, что происходит с ним в жизни: ловит рыбу — споет в песне о том, что попалась ему жирная семга, и ему хорошо, что она попалась; охотится — споет об удачной охоте; выходит замуж девушка — в песне споет, что она выходит; поймали дикого ирваса (оленя самца) — споют про то, как поймали. Бесконечно может повторять лопарь такую свою песню: ей нет конца. Но есть у него и другие песни, которые сложены давно, передаваемые из рода в род. В этих песнях отражается суровая и прекрасная родина лопарей — Лапландия, ее озера, звери, птицы. Вот одна из таких песен — песня о лебеде, разлюбившем свою лебедку{13}: «Гуси-лебеди: гонг, гонг, гонг. Лебедка затужила о лебеде; у ней сердце ноем о нем; летает всюду по земле и нигде не может тоску забыть. Гуси-лебеди: лонг, лонг, лонг. Лебедка летала, летала и пришла к ручью. Осип — сердцева тоска сидит в ручье; у него красная рубашка на себе. Лебедка говорит: ‟Осип, ты где сидишь? Осип — сердцева тоска, говорит, выйди; долго ли я буду искать?” Осип сидит в глубине на дне и не шевелится; у него волосы серебряные. Она подумала, что его убили, стала приплакивать: ‟у тебя волосы были серебряные, у тебя гребень был золотой, на твое платье любо было смотреть, а теперь на кого я буду смотреть? Осип — сердцева тоска, отчего ты не выходишь?” Осип сидит там, не шевелится, будто камень. Она приплакивала и пошла народ звать, не могут ли его вытянуть. Осип зашевелился и закричал: ‟гонг, гонг, гонг!” она пришла, созвала народ. Человек пришел к ручью, а Осип — сердцева тоска сидит в ручье; у него волосы серебряные, а гребнем золотым чешет. Опять лебедка стала приплакивать: ‟Осип — сердцева тоска, выйди оттуда!” мужик стал его доставать, не мог достать. Потом карбас достал и стал доставать. Он не мог достать и подстрелил его, лебедка опять заплакала: “Что ты, злодей, сделал? Моего Осипа — сердцеву тоску убил”. Она пошла тоже в ручей посмотреть, убит он или нет. Она обняла его и говорит: “Ты мой, Осип Христоданный, сердцева тоска, тебя мужик убил”. Только она это слово промолвила и сказала: “гонг, гонг, гонг”, мужик ее тоже убил и достал и через плечо положил».

Но такие песни редки. Обычная, будничная лопарская песня заунывна и тосклива до однообразия, однообразна до скуки.

«Однажды, — рассказывает один путешественник по Лапландии{14}, — мне привелось слушать длинную песню. Пение тянулось четверть часа. По окончании ее я полюбопытствовал узнать содержание. Лопарь серьезно повторил мне несколько раз, что в песне говорится о том, как ирвис видит стадо в 300 важенок и никого к нему не подпускает. Вместо подробностей такой темы являлись неизбежные «го, го, го» и «ла, ла, ла».

Эти бесконечные, однообразные песни, почти без содержания, унылые и медленно тягучие, рождены бесконечной тяготой и тоской лопарского житья. Каков народ — такова песня; какова народная доля — такова народная песня. Доля лопаря — однообразный, бессменный тяжелый труд, вопиющая бедность, вечное однообразие тоски и безвыходности. Он весь — в его бедной и унылой песне без начала и конца.

Но в этом существовании без просвета, в труде без отдыха лопарь не сделался угрюмым, недоверчивым, скрытным — он остался народом-дитятей, доверчивым, простодушным, беззлобным, тем самым народом, который через века тому назад так внимательно и доверчиво слушал Христовы слова о любви и всепрощении и который за свою многовековую жизнь так много терпел и прощал.