Страница 4 из 19
– Так положено. Они ее душу провожают туда, куда надо, – цыкнула Тамара, когда ее сын Василий спросил: «Зачем все это надо?»
– А куда душе надо? – пискнула Оленька, высунувшись из-за Васиного плеча.
– Помрешь, узнаешь. Нечего глупые вопросы задавать да под ногами вертеться. Идите вон в детскую комнату и не высовывайтесь, – приказала Тамара. – Не до вас.
Оленька и Василий отправились в детскую, забрались на кровать, прижались друг к дружке, немного поплакали, а потом принялись шептаться.
– Все зеркала тканью закрыли, чтобы никто не увидел того, чего не следует никому видеть, – вытерев нос кулаком, сказал Василий.
– А что там? – поинтересовалась Оленька.
– Мамка говорит, что в зеркалах открывается проход в бездну, – пояснил Василий. Он был на три года старше Оленьки, ходил уже во второй класс и кое-что знал.
– А давай попробуем заглянуть в эту бездну, – предложила Оленька.
– Ты что, белены объелась? Или умереть, как бабуля, захотела? – зашипел на нее Василий. – Сиди тут на кровати рядом со мной. Да смотри, не вздумай спать. Когда покойник в доме, спать нельзя. С собой утащит, если уснешь.
Оленька тяжело вздохнула. Ей стало обидно, что Василий про бабулю так нехорошо сказал: «покойник». Совсем не хотелось девочке верить, что теперь вместо бабушки останется лишь запах формалина, ладана и свечей.
Как ни старались дети не спать, сон все-таки сморил их. Но, несмотря на все страшные Васины рассказы, во сне Оле совсем не было страшно. Наоборот. Сон был веселым и радостным. Бабушка варила клубничное варенье в своем любимом медном тазу. В саду заливались соловьи. А на белом с золотым ободком блюдечке лежала громадная клубничина, напитанная сладким сахарным сиропом. Алый сироп растекался по блюдцу, окружая большую клубничину со всех сторон.
– Нет, это же не клубника, – подумалось Оле. – Это сердце, которое бьется, которое живет на белом фарфоровом блюдечке с золотым ободком…
В шесть лет Оля поняла, что у всего есть начало и конец. А о том, куда уходят души, знают зеркала, но никому не рассказывают, потому что говорить не умеют.
На Тамариной половине зеркала так и остались завешенными плотной тканью. И запах, страшный запах смерти остался, как напоминание.
Глядя на тетю Тамару, Оленька постоянно вспоминала сердце, бьющееся на фарфоровом блюдце, и делала грустные выводы, что блюдце не станет живым никогда, сколько бы сердец на него не положили. Это знание было болезненным. Оленьке очень хотелось ничего не знать, а как прежде любить брата Ваську, слушать его страшные сказки, играть с ним в веселые игры, ходить на рыбалку и по грибы. А еще хотелось прижиматься к тете Тамаре, как раньше и ждать, когда она положит на фарфоровое блюдце большущую, сладкую клубничину сначала маленькой девочке Оленьке, а потом большому мальчику Василию. И они с Васей будут облизывать свои ягоды долго-долго, растягивая удовольствие от сладкого послевкусия, которое остается во рту.
После бабушкиной смерти все пошло прахом. Дом умирал. Василий стал злым и не хотел больше играть с Олей.
– Вот еще выдумала, играть. Не до игр мне, – бубнил он. – Мамка говорит, что за новым домом догляд нужен. Ничего оставить нельзя. Ворье кругом только и ждет, что бы стянуть, чем бы поживиться за чужой счет.
– О ком ты говоришь, Вася? Что это такое – ворье? – удивлялась Оля.
– Эх ты, деревня, – злобно хохотал Василий. – Ворье – это значит воры. Куда не глянь, одни воры. Мамка тут как-то половик на забор повесила, так его стащили средь бела дня. А ты говоришь!
Оля ничего не говорила. Ей было обидно, что Васька изменился, что дом поделили, и он теперь умирает, что Тамара варенье перестала варить. А у мамы так не получается, потому что она крупные ягоды на варенье не берет, а заставляет Олю съедать их живьем, прямо с грядки.
Оля часто убегала на опушку леса и плакала, уткнувшись в мягкую траву, повторяя: «Почему? Почему? Почему?» Но никто не отвечал.
Однажды кто-то тронул Олю за плечо и тихо спросил:
– Кто тебя обидел, малышка? Почему ты так горько плачешь?
– Никто меня не обижал, это мне соринка в глаз попала, – вытирая слезы, сказала Оля. Она глянула исподлобья на незнакомого дяденьку и спросила:
– А вы кто?
– Я дядя Коля, – улыбнулся он.
– Тогда я тетя Оля, – ответила она.
– Замечательно! Давай с тобой дружить, тетя Оля, – он протянул ей руку. Она немного помедлила, поднялась, а потом, хлопнув его по руке, стрелой полетела прочь, звонко крикнув: «Догоняй, дядя Коля!»
Вот так началась их дружба. Теперь они везде ходили вместе. На рыбалку, по грибы да ягоды, слушать соловьев, встречать рассвет, печь картошку, смотреть, как засыпает и пробуждается лес. Мысль о том, что дядя Коля тот, кто ей нужен, пришла к Оле как-то вдруг. В свои восемь лет она еще не понимала, что такое супружеские узы, но была убеждена, что толстая тетя Люся совсем не пара дяде Коле. Вот и выпалила про мужа и про все остальное, не думая о последствиях.
Гораздо позже Оля поняла, что взрослые совсем не любят слышать правду, а говорят правду и того реже. Весь мир пропитан ложью, сладкой кроваво-красной ложью, разлитой на белом фарфоровом блюдце.
– Привет, девчонки! – проговорил Николай Всеволодович, поцеловав Олю в щеку. – Сегодня я вас познакомлю с Максимом. Он вам даст верховых лошадей.
– Вы не шутите, дядя Коля?
– Нет, милая моя, не шучу, – засмеялся дядя Коля. А потом, хитро подмигнув Оле, спросил:
– Ну, что, тетя Оля, не передумала сделать меня своим мужем?
– Передумала. Я тогда маленькая была, глупая. Не подумала, что через десять лет состарится не только тетя Люся, но и вы. Еще я не учла разницу в возрасте, которая составляет двадцать пять лет. Но самое основное препятствие – это то, что мы родственники. Поэтому знакомьте нас скорее с Максом, – выпалила Оля, не глядя дяде Коле в глаза.
Она по-прежнему продолжала любить его той детской любовью, когда нет никакого стеснения и можно запросто забраться на колени, взлохматить волосы, ущипнуть за щеку, а потом затихнуть, свернувшись маленьким котенком и блаженно замурлыкать, чувствуя свою защищенность в объятиях сильного мужчины. Но разве об этом можно говорить вслух теперь, когда ей уже двадцать? Нет. Она ни за что не откроет свой секрет, чтобы не попасть в липкую кроваво-красную жижу на фарфоровом блюдце.
Максим оказался грузным, лысоватым толстяком похожим на Винни-Пуха. Он расхаживал по конюшне и напевал веселую песенку.
– Привет, Макс, – громко крикнул дядя Коля. – Я привел к тебе своих девчонок, как договаривались.
– Вот и славно, – пробасил Максим. – Мне помощники очень нужны. Привет, девчонки! Берите скорее ведерки, да лопатки и вперед, стойла чистить.
– Что? – в голос завопили Ира и Оля. Такого они не ожидали.
– Навоз убирать, значит, не хотите? – рявкнул Макс.
– Не хотим.
– Значит, кататься мы любим, а саночки пусть дядя Макс возит, так что ли? Не выйдет, кумушки, не на того напали. – Он сделал несколько шагов вперед.
– Но мы… Мы не одеты для навоза…для конюшни,…мы… – наперебой затараторили девчонки, пятясь назад.
– Ладно, – засмеялся Макс. – На первый раз прощается. Но завтра…
– Разумеется! Нам дважды повторять не надо, мы девочки умные, – выпалила Иришка.
Максим, Макс очаровал девчонок потрясающим умением рассказывать необыкновенные истории. Он знал о лошадях столько, что его можно было слушать часами. Начинал он свои рассказы всегда одними и теми же словами: «Значит, дело было так», а дальше следовали повествования, одно интереснее другого, где правда переплеталась с вымыслом в единый, причудливый сюжет. Девчонки слушали, затаив дыхание.
– Значит, дело было так. Полюбился Богу южный ветер. И решил Он сотворить из ветра живое существо. «Воплотись!» – повелел Бог. И по Его слову возникла на земле первая лошадь, способная преодолевать огромные расстояния.