Страница 11 из 18
Потребительское смятение
Чаяновские “потребительские запросы” и “удовлетворение потребностей” подводят нас к, пожалуй, одной из самых трудных тем в разделе. Речь – о потребительстве (консюмеризме), которым в начале XXI в. заразилось российское общество. И если в США, говоря словами Джеффри Сакса, “неумолчный бой барабанов консюмеризма, раздающийся во всех уголках жизни американцев, привел к крайней близорукости, пагубным потребительским привычкам и ослаблению способности к состраданию”15, то в России последствия были много хуже. Наш народ с еще неокрепшей после полуголодных 1990-х социальной психикой (а иначе чем объяснить непроходящую ментальную привычку бесцельно затовариваться в продовольственных супермаркетах с непременной последующей утилизацией несъеденного) в короткий период получил возможность удовлетворять практически все свои потребности. Однако не за счет увеличения трудового напряжения, что было логичным в чаяновские времена, но посредством трат незаработанных или будущих, отнюдь не предопределенных, доходов, полученных что в результате головокружительного взлета цен на углеводородное сырье, что – в ходе разухабистого насаждения потребительского кредитования.
В наши дни по-прежнему актуальной видится мысль Торстейна Веблена, высказанная им еще в 1899 г., о распространении вируса потребительства во всех социальных группах: “Любое демонстративное потребление, ставшее обычаем, не остается без внимания ни в каких слоях общества, даже самых обнищавших. От последних предметов этой статьи потребления отказываются разве что под давлением жесточайшей нужды. Люди будут выносить крайнюю нищету и неудобства, прежде чем расстанутся с последней претензией на денежную благопристойность, с последней безделушкой”16. Абстрагируясь от рассуждений о закредитованности российского населения, о том, что в современном российском социуме немало индивидуумов берут новые потребительские кредиты ради рефинансирования старых, впору говорить об обеспечении мягкой посадки не столько всей российской экономики, сколько потребительского поведения[9] россиян. В “тучные” годы потребительство, вещизм власть не волновали, поскольку, с одной стороны, людям нужно было дать возможность дышать после всех либеральных ужасов 1990-х, а с другой стороны, в околовластных экономических кругах росло, крепло и передавалось руководителям страны убеждение, что “деревья будут расти бесконечно”. Конечно, абстрактную финансовую грамотность населения повышать необходимо, но что можно было противопоставить агрессивному распространению банковского потребительского кредитования, когда потворствовать самым смелым потребительским мечтам (чтобы соответствовать своему “семейному” субобществу) можно было не отходя от кассы? Апофеозом потребительского культа выступает роскошь, которая завтра, по уверению классика либерализма Людвига фон Мизеса, должна стать предметом первой необходимости: “Любое новшество появляется на свет в виде роскоши для небольшого количества богатых людей, с тем чтобы спустя какое-то время стать предметом первой необходимости, всеми принимаемым как должное”17. Впрочем, приписывать Мизесу авторство данной мысли не вполне корректно – по всей вероятности, Мизес “позаимствовал” (расширил, обработал) идею у Смита: “Дома, обстановка и утварь, одежда богатых людей спустя короткое время используются низшими и средними слоями народа. Эти последние оказываются в состоянии приобретать их, когда эти предметы надоедают выше их стоящим классам; таким образом, постепенно улучшается общая обстановка жизни всего народа, когда такой способ расходования своих средств становится общераспространенным у богатых людей”18. Конечно, конечно – антиквариат, яхты, частные острова в скором времени станут таким же атрибутом повседневной жизни “низших и средних слоев народа”, как зубная щетка. И еще. Как-то странно читать у Смита в одном месте “Богатства народов” о естественной передаче предметов роскоши в “низшие и средние слои народа”, а в другом находить мысль, созвучную “моральной экономике”: “Роскошь, может быть, порождает в прекрасном поле страсть к наслаждениям, но, по-видимому, всегда ослабляет и часто совершенно уничтожает способность к деторождению”19.
Проблема не столько в том, что люди тратят все больше денег напоказ, и даже не в том, что они добровольно идут в долговое рабство, сколько в том, что негативный эффект потребительства выражается в атомизации общества: росте животного эгоизма, утрате чувства общественного сострадания, готовности пожертвовать истинными приоритетами ради сиюминутных ценностей. К приоритетам, если исходить из информации данного раздела, нужно отнести восстановление ценности семьи, материнства и, само собой, труда.
Как это сделать? Гуру современной науки о пропаганде Эдвард Бернейс ответил на этот вопрос так: “Сознательное и умелое манипулирование упорядоченными привычками и вкусами масс является важной составляющей демократического общества… Нами правят, наше сознание программируют, наши вкусы предопределяют, наши идеи нам предлагают – и все это делают в основном люди, о которых мы никогда и не слыхивали… Именно такое взаимодействие необходимо для мирного сосуществования людей в эффективно функционирующем обществе”20. В противовес этому беспросветное социальное неравенство порождает черную зависть и, как следствие, ненависть. А к чему приводит глубокое социальное расслоение, мы знаем. К тому же свобода в экономике (в отличие от свободы в политике) означает неизбежное социальное неравенство. Впрочем, как ни парадоксально это прозвучит, но возвращение из дармового рая к привычной бедности (или мягче – к жизни по средствам) побочно приведет к восстановлению утерянной было общинности. Общинности, что воссоздаст ощущение внутренней свободы, снимет подспудные материальные страхи (почти все вокруг вновь станут имущественно схожими), вернет чувство ответственности и за свою судьбу, и за судьбы родных и близких. Нет, роскошь, излишества, сверхпотребление, конечно, останутся, но это будут, скорее, точечные экстремумы, чем былой привычный образ жизни.
Поживем – увидим, насколько верны это предположения. И если они окажутся правдивы, на пропаганду точно не придется тратиться. В мире существуют, пожалуй, лишь три настоящих вида роскоши: интеллект (компетенции), память и время. Роскошь личного (социального) общения не упомянута специально – если о ней вспомнили, то не все еще потеряно.
Наконец, последнее в этой главе. Чаяновская моральная экономика отнюдь не противоречит утверждению, что экономика, так же как весь мир, движима энергией первопроходцев-пассионариев. Чаянов делал слепок с русского общества в целом, наверняка отдавая себе отчет в том, что в каждом поколении отыщутся самородки, расширяющие границы как познания, так и национального хозяйства, имена которых пройдут сквозь века. Таких людей должно находить и всячески поддерживать. В то же время Россия всегда была сильна общинным менталитетом. Изучить его основные черты, понять русскую общину – задача следующей главы.
1 Кожинов В.В. Россия. Век XX (1901–1939). – М., 1999. – С. 27.
2 См.: Маслоу А. Мотивация и личность / Пер. с англ. А.М. Татлыбаевой. – СПб.: Евразия, 1999.
3 Макклоски Д. Риторика экономической науки / Пер. с англ. О. Якименко; Науч. ред. перевода Д. Расков. – 2-е изд. – М.; СПб., 2015. – С. 40.
4 Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. – СПб., 2014. – С. 58.
5 Здесь и далее цит. по: Чаянов А.В. Крестьянское хозяйство: избранные труды / Редкол. сер. Л.И. Абалкин (пред.) и др. – М., 1989. – С. 238–380.
6 Хайек Ф.А. Индивидуализм и экономический порядок: Пер. с англ. О.А. Дмитриевой / Под ред. Р.И. Капелюшникова. – Челябинск, 2011. – С. 71–72.
9
Потребительское поведение – это стремление к обладанию вещью с целью демонстрации имущественного, социального и личного статуса.