Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 19 из 57



Джега повел прихмуренными бровями:

— К чему это все? Глупая! Разве без маскарада нельзя?

Прижалась, нежная, просящая.

— Милый, ну, я хочу. Мне хочется как-то этот день выделить из других.

Оживилась.

— Ты бы знал, сколько я работала. Чуть со стола не упала, когда лампочку завертывала. Это ведь все для тебя, для нас с тобой.

Вдруг выскользнула в сторону и пропела, лукаво придерживая пальцами белое платье.

— Тебе нравится это платье? Это платье тоже для тебя. — Свила руки вокруг шеи жгутом белым, ароматным.

— Джега, голубчик мой, для тебя ведь все, все…

Прижалась к нему, и Джега почувствовал под тоненьким белым платьицем теплое мягкое дрожащее тело, почувствовал, что оно отдается ему безраздельно, как никогда раньше.

Разбежались мысли из головы. Схватил на руки это трепещущее тело, в тонкую ароматную тряпичку обернутое, и влился губами в побледневшие губы.

Ночь свирепела тем больше, чем ближе к утру дело шло. Морянка, набежавшая на город, металась по улицам, тарахтела ржавыми вывесками, стучала по мокрым оконьям свистящим подолом.

Сперва обрушилась сверху неиссякаемая стена ливня, потом в ливень серой кашицей ввихрился снежок, а потом пошел чертить белыми полосами частый крупный снег.

Угрюмые лица опасливо взглядывала из-за мутных окон.

— Господи, непогодь какая…

Старик Афанасий услышал вой хромого Феськи и пошел, кряхтя, открывать псу. В непогоду Феська прибегал к старику и всегда находил приют в его сторожке. Едва скинул крючок Афанасий, дверь, вырванная вихрем из его слабых рук, ударила нараспашку в наружную стену. Измокший, дрожащий, кинулся Феська опрометью внутрь и забился, повизгивая, под сколоченную из ящиков койку. Старик отступил назад в испуге. Потом бросился в темную дыру раскрытой двери; с натугой пересиливая злую ветряную силу, защелкнул дверь на крючок и, опустившись на низкий ящик, заменявший стул, быстро-быстро закрестился.

— Господи Исусе, сыне божий, дева пречистая… что же это на свете белом делается?

Трясясь в углу на ящике, вспомнил Афанасий страшные рассказы старожилов, вспомнил все, что сам видел, и мурашки побежали по его высохшей искривленной спине. Каждую весну и осень город недели две бывал под угрозой наводнения. Набегали с моря в ту пору дикие ветры, нагоняли воду на город, рвали и заливали все, что плохо держалось, что низко сидело на жидкой, болотистой низине левого берега. Много разбитых домов видал старик Афанасий, много сирых неприкаянных голов, много плача слышать пришлось. Видал и таких, что уже не плакали, не жаловались, замолчав навеки. Они плавали посиневшие, вздувшиеся меж балок потопленных домов, раскинув руки и ноги, крутясь в воде, как бревна. Их вылавливали баграми и складывали у пожарного депо под брезент.

Припомнив лица их, задрожал старик, перекрестился и суетливо стал шарить спички. Зажегши коптилку, бросился Афанасий тряпье свое натягивать. Одеваясь, слушал, как стонала вьюга, и вместе со сторожкой своей вздрагивал сам.

— Этакого бурану отродясь не бывало! — прошамкал он, поджимая нижнюю губу. Кряхтя и причитая, полез Афанасий под койку, достал оттуда что было теплого и натянул все на себя. Сверх всего одел кожан, промусоленный насквозь на плечах и во всех сгибах, и повязал втугую по поясу сыромятным ремнем.



Сторожка Афанасия стояла на углу базара, а базар был на самом берегу. Топило базар всегда первым вместе со сторожкой, и Афанасий торопился посмотреть, много ли воды нагнало, будет или нет заливать и надо ли из хибарки свое немудрое добро уволакивать. Заправив фонарь и сунув его до поры до времени под полу, Афанасий трижды перекрестился и дрожащими, спотыкающимися пальцами откинул крючек. Дверь разом ушла в гудящую тьму, и хлопья таящего налету снега смазали старика по лицу.

Наклонив голову и шепча молитвы, Афанасий полез вон и долго возился, кряхтя, пока удалось, наконец, припереть снаружи колом непослушную дверь. Отдохнув от возни с дверью, старик медленно двинулся вперед, пряча фонарь от ветра под полой кожана. Мокрый снег слепил глаза и заволакивал серой пеленой все, что было впереди.

Афанасий, задыхаясь, шел вперед, одолевая шаг за шагом злую непогодь. А она то подхлестывала сзади, то била в грудь, то глушила с боков. У овощных рядов совсем ослабел Афанасий — хотел повернуть назад, да ветер в это время тоже повернул и кинулся прямо навстречу старику. Но смог ослабевший Афанасий и шагу против него сделать. Горько пожалел, что не пошел прямо в город, и присел у стены отдохнуть.

Тут накинулся на него холод. Афанасия стало трясти как в лихорадке. Постукивая зубами, стал он на ноги. И тогда почуял свою немощь, все свои полные семьдесят лет, сцепившихся в горемычную, нескончаемо-унылую вереницу дней. Всхлипнул Афанасий, захлебнулся снегом и двинулся, тряся старой головой, навстречу буре. Куда он шел? Какая сила подняла его из убогой согретой его дыханием хибарки? Зачем?

И вдруг вспомнил:

«Вода… воду посмотреть… служба… упредить надо».

Вспомнил, потому что вдруг увидел холодный блеск воды у самых ног. Рванулся старый прочь.

«Ох! Страсти господни, пресвятая богородица… что же это!?»

Без сил опустился на ступеньки овощного ряда и уронил голову на колени, дыша как загнанная лошадь. Голова кружилась и ноги не слушались. Мелькнуло в мутнеющем сознании:

«А кто же упредит… чтобы другие не потопли?..»

Но мысль не удержалась в отяжелевшем мозгу и выскочила как винтик из лопнувшей машины. Почувствовал вдруг где-то близко запах горелого и, поднявшись на дрожащих, подгибающихся ногах, увидел громадную тлеющую дыру на боку кожана.

«Фонарь…».

Отбросил рукой фонарь в сторону. Метнулся тот желтым пятном, и последнее, что осветил его мигающий слабый огонек, был серый, холодный наплыв воды.

Она блестела кругом вплоть до стенки, около которой стоял теперь Афанасий. Внезапно, очутившись в промозглой страшной тьме, ощутил он холод в ногах. Вода пробилась сквозь старые порыжевшие сапога и лизнула угодливо и жадно коченеющие пальцы.

Точно неведомый зверь укусил его за ноги. Вскрикнув и взмахнув руками, рванулся вперед Афанасий, и вода с жадным шуршаньем охватила его ступни. Отпрянул Афанасий со стоном назад, но дрожавшие ноги подогнулись под ним, и он медленно опустился на залитые водой ступени. Так сидел он, охваченный необъяснимым страхом. Он не боялся смерти. Он боялся своего одиночества перед лицом ее. Если бы сейчас были около него люди — много людей! Дикая тоска по людскому теплу охватила старика, Он закричал приглушенно и хрипло, но ветер отбросил его крик обратно. Афанасий сидел погруженный в воду. Она подкрадывалась к нему бесшумная и неотвратимая, начала лизать щиколотки, потом подступала к коленям, поднималась по спине. Он смотрел на нее, не отрываясь, с молчаливым ужасом, зачарованный своим страхом. Но внезапно ощущения Афанасия переменились. Он вдруг забыл о людях, к которым только что стремился. Сердце его заледенело, и вода перестала казаться страшной. Наоборот, она приобрела притягивающую силу. Она ласкала его мягкими накатами, и прикосновения холодной воды напомнили ему тихие материнские поглаживания по ребячьей спинке. Афанасий заплакал горько и жалобно, как малый ребенок.

Это была первая ласка за семьдесят долгих лет. Набегавшая вода держала его в своих мягких оплывающих объятиях и отделяла его от всего, о чем горько и нестерпимо было думать. И он больше не сопротивлялся и не хотел убегать. Он бы не убежал, если бы мог убежать, если бы внезапно остановившееся сердце стало вдруг снова биться в груди. Старый Афанасий покончил с собой раньше, чем умер от разрыва сердца, и умер от разрыва сердца раньше, чем утонул.

Его тело наклонилось на бок и, соскользнув со ступенек, скрылось под водой.

Напрасно старый хромой Феська, запертый Афанасием в сторожке, ждал возвращения хозяина. Он жалобно выл и рвался наружу, но дверь, припертая колом, не поддаваясь. Просачивающаяся сквозь пол вода заставила Феську искать убежища на койке. Но скоро она выгнала его и оттуда. Дрожа и повизгивая, вскарабкался Феська на высокий ящик, заменявший старику шкаф, но ящик, подмытый снизу, не выдержал, и Феська рухнулся в воду.