Страница 16 из 57
Фигурой этой была Нинка Гневашева, и совершала она свою редкую прогулку на базар с тем, чтобы купить плетеную корзинку и веревку для отпускной поездки.
Широко шагала Нинка, деловито помахивая порыжевшим парусиновым портфелем, надвинув кепку на хмурый лоб, вертя в руке незакуренную папироску. На эту-то папироску и нацелился Мотька, и когда Нинка подошла прикурить к первому попавшемуся на базаре человеку, то оказался этим первым попавшимся именно Мотька.
Он подмигнул сам себе красивым карим глазом и, выгнув руку кренделем, сунул Нинке в нос замусоленный короткий огрызок козьей ножки.
— Пожалуйте, товарищ, с компрвветом.
Нинка приложила конец папиросы к тлеющему и осыпающемуся раструбу окурка и, прикурив, выпрямилась, глядя Мотьке прямо в глаза.
— Чего ты, парень, клоуна из себя строишь?
Мотька скроил трагическую гримасу.
— Ох, товарищ, я ужасно как строгости боюсь. Не пужайте меня, пожалуйста. — И вдруг, нагло ощерившись и жадно блеснув глазками, Мотька протянул к высокой нинкиной груди грязную руку с обломанными ногтями. Нинка положила свою руку на его и, задержав на полпути, не торопясь отвела назад. Затем, снова глядя в самую глубь мотькиных глаз, она сказала спокойно:
— Стой, парень! Эти грязные шутки ты оставь. Пойдем лучше со мной плетенку покупать, потом ко мне стащим ее..
И они пошли.
Немного позже Мотька сидел уже в нинкиной комнате на краешке окна и, вытянув угловатую свою голову на непомерно тонкой шее, оглядывался как мышь, попавшая в новую кладовую, полную влекущих запахов.
Быстро, на глазок, оценил Мотька все, что было на виду по продажной стоимости у вахлака Пружанова, ухмыльнулся простенькому замочку старого комода и проволочным крючкам оконных рам. Все это он делал, впрочем, скорей по привычке, чем для дела. Нинка скинула куртку, вынула пачку «Пушки».
— Кури, товарищ.
— Благодарствуйте, барышня.
— Как тебя зовут?
— Звать меня, собственно, Мотька, а прозвище, извините, Солдат, либо Резаный — кому что по вкусу.
— Почему же Резаный и почему «извините»?
— А уж так, Резаный значит.
— Что ж у тебя резано?
Мотька хихикнул:
— Случай такой вышел. А что у нас резано, девицам никак сказывать невозможно.
— Чепуха, говорить все можно и нужно.
— А это когда как. Запрошлый день в угрозыске инспектор меня пытал насчет ковриков двух персидских. Очень вежливый человек попался и все уговаривал правду говорить. Я как оттуда вышел, так целые сутки насквозь со смеху катался. Чудак такой.
— А ты часто в угрозыске гостишь?
— Случается.
— Есть хочешь?
Мотька почесал за ухом:
— Что же. В случае чего, можно. Еда, она человеку не вредит никогда.
— Разожги примус.
Мотька принялся орудовать у примуса, да неловко у него выходило, видно не приспособлен человек к примусу. Нинка смотрела в окно, тянула папиросу. Оглянулась на мотькину возню. Поднялась.
— Эх ты, руки дырявые! Дай-ка уж я сама.
Мотька тотчас все бросил и развел руками.
— Не приобучен к этой цивилизации. Больше все по трактирчикам. Зайдешь, колбаски там, или что, смотря по делам.
— Это по каким же делам, за которые потом в угрозыск тянут?
— Не за все тянут. Иной раз и так обойдется. Тут, брат, ловкость рук и вострота глаз.
— Вроде ковриков?
— Коврики дело прошлое. А хорошие коврики были. Загляденье! Сам бы ел, да деньги надо. Спустил за гроши живодеру Пружанову. Ну, да недорого достаюсь, не больно и жаль. Дело наше такое.
— Скверно дело, стыдное дело!
Мотька ухмыльнулся.
— Как поглядеть! Воровство, оно вроде уравнительного налогу. Так-то каждый к себе норовит оттянуть, а мы от одного к другому перекладываем.
— Не перекладываешь, а к себе тянешь?
— К себе. А много ли мне остается? Портки, извините, розные да еще приводы. Остальное тю-тю! Воры, они вроде сточной трубы. Только скрозь течет, а на самом существе ни черта ни застревает.
— Потому что не дорого, потому и не застревает. То, что трудом да мукой взял, глотку перегрызешь, а не выпустишь. А еще, чорт ты горбатый, общего ты не чувствуешь. Скажи, промеж вами то, что вместе скрадено, ровно делите?
— А то как же? Насчет этого строго. Артельного никто не зажимай, а зажмешь — не обрадуешься!
— Вот! А разве мы все не одна артель? А? Разве не за одно стараемся? Ты знаешь, жизнь как сейчас повернула? Все в одно долбим. А ты приходишь в артель, обкрадываешь, норовишь у своих урвать кусок.
Мотька сморщился, к уху потянулся.
— Стойте, барышня! Тут, брат, маленько тово не этого. Артель ваша — не моя.
— Как не твоя, а чья? Ты где, на луне живешь? Что вокруг тебя делается? Знаешь? Чем тебе наша артель не по плечу? Что ты со мной не поделил, что у меня норовишь красть? Почему со мной к плечу не хочешь работать? Чем же ты лучше меня?
— Как сказать — лучше, не лучше, а особый я. Зачем в вашу патоку мешаете меня? А ежели не хочу я в патоку? А ежели не хочу из вольной птахи в яремную клячу обернуться да возок ваш возить?
— Брось мудрить. Мудрит тот, кому оправдываться надо. А воле твоей грош цена, коли она для насильничания нужна. Вон толстопузые за границей тоже о воле кричат. Карманы им набивать вольно не даем.
— Всякий волю по-своему понимает. Особый я.
— А что тебе радости, что ты особый? Станет твоя мать или брат твой около тебя подыхать, в беду попадут, а ты будешь около ходить, бороду поглаживать и все кобениться: «а вот я особый, вот вы подыхайте, а я особый». Вот радость-то. Тьфу! Оставь, брат, плутни! Скажи просто — ворую, потому что не приспособился ни к чему другому, потому что работать не умею. Тебе новые люди дверь твоего же дома открывают, а ты форсишь: «не хочу, мол, к вам в общую патоку! я особый».
— Здорово это у вас получается. Прямо митинг, да и только. Вы случаем, барышня, не в комсомоле будете?
— В комсомоле, и не случаем, а нароком. Все там будете. — Замолчала, прикуривая папироску. Потом неожиданно спросила:
— А ты грамотен, парень?
— Не, где там!
— Надо грамоте учиться. Давай я тебе сейчас покажу кое-что, а там вернусь из отпуска, в школу ликбеза пойдешь.
Нинка взяла первую попавшуюся книгу. Это был мопровский трехкопеечный песенник. Открыла первую страницу и стала показывать буквы. Мотька придвинулся и, выпуча глаза, смотрел то в книгу то на нинкину грудь. Нинка раскраснелась от старания и прядь волос упала прямо на книгу. Мотька больно дернул вниз.
— Барышня, а барышня! Это какая буква будет?
— Это «д» — запомни.
— Так, а вот эта?
— Это «у».
— Вот «у» значит. А это?
— Это «р».
— И то ладно. А это?
— А это «а».
— А ну-ка, сложите, барышня, все четыре вместе. — Мотька, взвизгнув, подпрыгнул на табурете и дико заржал. Нинка не успела ругнуться, как Мотька лапу на книжку наложил и запел лазарем:
— Барышня, а барышня, давайте другую книжку возьмем.
— Почему другую? А эта чем плоха?
Мотька ответил со смиренным видом:
— Надоела. Эту я еще в прошлом годе скрозь прочитал. Песни страсть люблю.
Нинка, как сидела, так и осталась точно пришибленная. Только краска еще гуще в лицо хлынула. Потом выпалила.
— Как читал? Так ты грамотен?
Почесал Мотька за ухом. Глазами лукаво стрельнул в потолок, шмыгнул носом и быстро, скороговоркой прочел:
— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Песни революции. Да здравствует братская солидарность трудящихся всего мира. Белый террор не сила, а бессилье издыхающего капитализма. Все через Мопр на помощь жертвам борьбы за пролетарскую революцию».
— А теперь прощевайте, барышня хорошая. Побаловались и будет.
Бросил Мотька книжку и встал со стула.
Нинка тоже вскочила:
— Слушай! Зачем ты меня обманывал?
Мотька с минуту подумал, потом, осклабившись и прищуря один глаз, ответил:
— Куды ни шло. Хорошая вы барышня — вам начистоту признаюсь — работаем мы с подходцем. А себя не расчет сразу открывать. Может, нераскрытое-то как-раз и изгодится. На глазок прикидываем. Объявился неграмотным, потому, чуял, обучать начнете — посижу, значит, обсмотрюсь. В нашем деле лишний дом знать не вредно. Ну, а теперь будет, за ненадобностью, значит, неграмотность и по боку, в другой раз сгодится.