Царская милость

Только не вышло из этой затеи ровно ничего, кроме слез да горя, да и крови человеческой немало пролили.

Прошло года два, и шло нам с Митяем, должно быть, по пятнадцатому году. Два года всего мы эту лямку тянули, но уж узнать нас было невозможно: куда что подевалось. Были мы оба ребята веселые, живые, все нас занимало и радовало. Как побыли в школе — исхудали, озлобились, стали молчаливые, научились врать, да и воровали частенько.

И судить нас нельзя! Кругом хорошего не видали — у кого было научиться?

А морили нас голодом — еда такая, что только тем и спасались, что ремень на животе потуже стягивали.

Даже друг с другом почти слова сказать нельзя — начальство следило. Ведь они видели, что кругом все недовольны, ну и боялись, как бы не вышло возмущенья. Только ночью удавалось словом перекинуться, когда в казарме уснут все. Койки у нас рядом были.

Вот, один раз ночью, только я было стал засыпать, Митяй будит меня.

— Ты чего? — спрашиваю.

Сидит он на койке, колени руками обнял и лицо злое, презлое. Был он на отца своего Василия похож — лицо черное, глаза большие, желтые, — ну, точно цыган.

— А то, говорит, — что больше я этакой жизни терпеть не хочу.

— Что же делать будешь?

— Убегу! — говорит.

Посмотрел я на него — шутит или нет? А он как-будто мою мысль разгадал.

— Нет, говорит, — Николка, я не шучу. Пораскинь-ка умом: чего ради нам терпеть? Ну, год протерпим, ну, два — разве легче нам станет? Вырастем большие — все то же будет: перейдем в батальон, будем опять под барабаны в строю ходить; разве что война будет и уложат где-нибудь в бою.

— Ну, а куда побежишь?

— Да уж найду место — земля велика. Сначала в лесу укроюсь — там жить буду, а дальше увижу, что-нибудь придумаю.

— Есть-то что будешь?

Митяй только рукой махнул.

— А здесь-то я разве сыт? Только тем и жив, что где-нибудь украду лишний кусок. Весна только наступает все лето впереди. Буду силки расставлять, птиц ловить, рыбу удить, а случится и на дороге удачу найду. Я малый сильный, с кем хочешь в драку полезу, коли голод заставит. Да что рассуждать — коли даже сдохну в лесу, и то легче, чем этакая жизнь. А ты подумай только! Пожить на своей полной волюшке, начальства в глаза не видать, ученья проклятого не проделывать, под розги за всякую малость не ложиться.

Стали меня слова его соблазнять.

— Возьми меня с собой, — говорю.

— Для того тебя, дурень, и разбудил, чтобы с собой взять. Одному в лесу скучно, а вдвоем не пропадем. К зиме землянку выроем в самой чаще, наворуем провианту, а то и впрямь в теплые края убежим, где зимы нет.

Ребята мы были еще глупые, казалось нам, что дело простое затеяли, а главное — уж очень нас воля соблазняла.

— Как же, — говорю, нам убежать?

— А вот как: поведут нас в лес хворост собирать, чтоб начальству глаза отвести, работать будем, рук не покладая, а к вечеру, как темнеть станет, потихоньку от роты отделимся. Дорогу-то я хорошо знаю — будем держаться на погорелую сторожку, да не дорогой итти, а чащей. На перекличке хватятся нас; пока суд да дело, пока искать будут — мы уж далеко уйдем. Разве в лесу найти? До самой чащи в ночь доберемся — там и укроемся, пока нас искать будут. А недели две пройдут — и искать перестанут.

— Ну, что ж, — говорю, я согласен. Терять и впрямь нечего.

— Только вот насчет хлеба нужно озаботиться, чтоб сразу с голода не завыть. Ну, да об этом не печалься — достану.

До зари мы с Митяем проговорили: так о свободе размечтались, что уж отказаться от нее сил не было.

— А не ответит за тебя отец твой? — говорю.

Мой-то батька к тому времени уже помер.

— Чудак ты, — говорит Митяй, как же он может за меня ответить, коли я не из дома его убегу и уже два года от родителей взят. Ему что! Только порадуется за меня!

Так и порешили. Вскорости роту нашу как раз назначили в лес работать. Собирали мы хворост — на зиму запасы делали для офицерских квартир. Накануне Митяя наш старший к полицмейстеру поселенному с бумагой какой-то послал. Пришел Митяй поздно, и был ему за это нагоняй. Раза два фельдфебель его по лицу ручищей смазал.

— Я тебя, говорит, — срочно по делу посылал, а ты где болтался, пострел?

Митька смолчал, а на перекличке прощенья попросил: — «Невыгодно, говорит, сердить его».

— Где же ты пропадал? — спросил я его.

Рассказал он мне, что ходил на отца на прощанье взглянуть. Добежал до его избы и в окошко заглянул — только всего и сделал, потому что признаваться в том, что задумал. опасно было. Очень он отца любил.

То, что мы задумали, удалось нам отлично. Проработали мы в лесу целый день; из нашей роты было с нами человек тридцать и с нами фельдфебель — наблюдатель. Самому ему не сладко в поселении приходилось — он в лесу и решил отдохнуть, благо начальства поблизости нет. Мы работаем, а он лег под дерево на травку и всхрапнул. Переглянулись мы с Митяем. Стали потихоньку от роты в лес удаляться и все показываем вид, что сучья собираем, а как из глаз товарищей скрылись, так и дали тягу. Еще солнце не зашло, а мы уж верст на пять в глубь леса ушли. До ночи шли, да по самой чаще; скинули сапоги казенные, чтоб легче было итти, ворота расстегнули. А деревья нам лица ветками царапают, ноги в крови, пот градом с лица льет. Не беда! — думаем.

В полночь забрались в такую глушь, что, видно, человек и не бывал здесь вовсе. Повалились мы тут на траву. Смеемся, плачем, обнимаемся — ну, точно с ума сошли.

Достал Митяй из-за пазухи хлеб, который припас, поужинали и спать легли. Два года так крепко не спали, как в эту ночь.

Тут началась у нас с Митяем новая жизнь. Не скажу чтобы легкая, а все-таки после жизни в роте казалось нам, что счастливей нас на свете и людей нет. Страдали мы, понятно, больше всего от голода: ягодами да корешками сыт человек не будет — это ясно. Смастерили мы из прутьев силки — птиц ловили, на реку по ночам ходили рыбу ловить. Да только не всегда добыча нам попадалась. Перебивались кое-как. А главное — боялись, чтобы не поймали нас, — в поле бы нам выйти картошек нарыть — опасно.

— Надо переждать, — говорил Митяй, нас теперь чай там ищут — всех на ноги подняли.

Дня через три после того, как мы сбежали, услыхали мы в лесу выстрелы с разных сторон. Это, должно быть, искали нас — подавали сигналы. А мы в то время в овраге хоронились.

Был овраг глубокий, песчаный; на целый день забрались мы под старый дуб, рос он на краю оврага, и под корнями его яма глубокая образовалась; туда мы и залезли.

Ну, и эта беда нас миновала. Стало в лесу тихо, спокойно, и одни мы тут хозяева. Верите ли; ни разочка-то мы о своей судьбе не пожалели, а, наоборот, каждый день радовались. Сидим голодные, промокшие от дождя, босые, грязные, а все-таки радуемся.

— Хорошо, — говорю, — Митяй, на свободе!

— Хорошо! — говорит.

Так нас доняла наша жизнь каторжная.

Прожили мы так недели две, исхудали, почернели; только надо сказать — и привыкать к своей жизни стали: наловчились и птицу ловить и сплели из прутьев верши. Достали кремни огонь выбивать. Только очень нам без хлеба тяжко приходилось. Без хлеба никогда сыт не будешь.

А за это время осмелели мы и порешили, что, верно, нас и искать перестали.

— Ну, что ж, — говорит Митяй, — коли хлеба нет, надо хоть картошки доставать. Ночью бояться нечего: дойдем потихоньку до края леса — у самой опушки картофельное поле — да и нароем себе запаса недельки на две.

Подумаешь теперь — экие глупые были ребята! О зиме мы и не думали вовсе, точно и не придет она никогда. И не думали мы о том, что сидим мы в лесу как в плену — выйти нам из него нет возможности, потому что всюду бы нас схватили. Ни бумаг у нас при себе, ни денег — куда бы мы пошли?

А может быть, то и хорошо, что толком не соображали. По крайней мере хоть лето одно, а пожили в свое удовольствие. Только вот как кончилось оно, это удовольствие! Сейчас узнаете.

Значит, порешили мы с Митяем отправиться на опушку леса картошки нарыть. Кстати с опушки той и деревня наша поселенная вся как на ладони была видна, а нам из озорства очень хотелось взглянуть на нее хоть издалека. «Как вы, мол, без нас там живете, какова-то стоит тюрьма проклятая». Вспомнить не могли казармы мы эти деревянные, чтобы не сплюнуть.