Страница 18 из 21
27 апреля
Почему мне не хочется, но я заставляю себя описывать все это тщательно, документально? Когда-нибудь это станет достоянием истории, это уже стало, но когда-нибудь об этом можно будет рассказать всем, открыто и подробно, о тяжелых годах нашей жизни в искусстве… Все происходит от страха… от страха повторения Чехословакии, от страха культурной революции по их подобию, от страха потерять теплые места, от страха просто вдруг как бы чего не вышло… Цензура не дает возможности ничего делать стоящего, только розовое и зовущее вдаль. И обсирается кругом. Свобода печати, свобода слова – стыдно за слова.
Когда мы начали нервничать и бузить, когда зазвенели в воздухе сабли истории, у меня промелькнуло – «хорошо, я хоть квартиру успел получить, а вот они, мои друзья, кричат, ничего не имея, а теперь и вовсе им запомнится».
Всякие мысли успевают проскочить перед ОТК мозга и отметиться фотоэлементом памяти. Память, память…
На первую нашу реакцию Родионов отпарировал:
– Хорошо срепетированная реплика.
Он боялся нас с самого начала совещания, и не раз потели у него яйца, наверное, когда он поворачивал болван головы своей в нашу сторону. Уверился он в сговоре и организованности нашей ему обструкции, как только после доклада Сапетова на просьбу зала о перерыве он сказал опрометчиво: «Мы работаем только один час, кто очень устал, может выйти и покурить». Мы действительно как по команде встали и вышли из зала, на что тенор Розов сострил: «Тем, кто выходит сейчас из зала, советская власть ничего не дала». При чем тут советская власть, хапуга несчастный, поет «Моржей», построил кооператив роскошный, и парторг уже. Наши сердца таганские стучали в одном ритме, на языке вертелись у всех нас одни и те же слова, жили и чувствовали одно все, думали только за театр – потому и там, и дальше всем будет казаться, что мы в тесном заговоре, в продуманном действии и кто-то невидимо нами руководит. Идиоты! Не могут понять истины: когда люди стоят за одно, их не надо подстегивать, указывать, они интуитивно, как звери в беде, чувствуют, как себя вести, куда двигаться.
[Запись на полях.] Любимов: «Вы, Борис Евгеньевич, нарушили нормы демократического централизма, и я постараюсь довести до сведения вышестоящих товарищей, чтобы они разобрались, кто виноват в сегодняшнем скандале».
Любимов кончил. Зал устраивает овацию, народ ревет от восторга, скандирует…
Победа, моральный перевес за нами. Но последнее слово должна сказать партия. Не ставя вопроса на голосование, Родионов дает слово секретарю горкома Шапошниковой. Она волнуется так, что кажется, будто плачет. Даже жалко ее стало. «Товарищи! Я не готовилась выступать, но я не могу не ответить тов. Любимову. Тов. Любимов хорошо подготовился, видимо, долго готовился. Он умеет красиво говорить, он известный оратор». (Сбивается, мелет чушь, топчет языком на месте, мысли тощие, еле поспевают за языком, опаздывают, но приходят вовремя.)
В черном ЗИМе у кагэбэшников, где все собрание записывается на пленку, сидят два наших артиста, не попавших в зал, Насонов и Джабраилов: «Пожалейте нас, пустите послушать!» «А вы нас пожалейте», – отвечают те. Как загудел зал и послышались выкрики – ну, началось, – а до того скучно спали. Тут встрепенулись на Шапошникову: «Что она говорит, что она говорит?!»
– Тов. Любимов, зачем вы пользуетесь так ловко ленинскими цитатами?
– Вы привели с собой кучу каких-то людей, организовали хулиганские выходки…
28 апреля
– …Передернул факты, и поэтому я говорю, чтобы восторжествовала истина.
– Зачем вы копаетесь в прошлом, вы нам покажите сегодняшние недостатки. Критику надо воспринимать чистыми партийными глазами, – выкрикнула она громко и уверенно, подхлестнув себя и зал.
3/5 зала аплодирует ей. Вообще я не первый раз на сборище театральных деятелей, но такого прямого разделения зала не в нашу пользу я не видел. Мы, то есть «Таганка» и ей сочувствующие, были активнее, громче и дружнее, поэтому, может быть, нас на слух казалось больше, на самом деле – нет. Вот где подготовка. Они раздали билеты консервативным, каким-то неизвестным людям. Очень мало было уважаемых, передовых в нашем смысле людей театра, они всё предусмотрели, они созвали своих людей. Многие из этих людей, как я выяснил потом, были сердцем и умом с нами, но по разным причинам вынуждены были выступать против. Много было и прямой ненависти: Менглет, Глебов, Свердлин, Карпова – «Фашисты, фашисты, дай вам винтовки, вы будете стрелять».
– За свой театр да, зажрались вы, матушка.
Совещание окончено. Ефремов предлагает продлить, но где там, все расходятся, и его никто не слушает. Прошел слух, что Любимова могут исключить из партии. Партийное бюро едет в театр разбирать произошедшее, мы за ним.
Подслушиваем стаканом через стенку, что там происходит, деятель райкома возмущен поведением нашим и Любимова. Сажусь и тут же пишу заявление:
«В партийную организацию Театра на Таганке
Мы, комсомольцы и артисты Театра на Таганке, считаем выступление гл. режиссера театра Любимова на совещании актива московских театров глубоко партийным и своевременным, а наше поведение вполне допустимым и оправданным.
И тут же его передали им. Пауза. – Взрыв. Вечером – закрытое партийное собрание – линия и выступление Любимова поддержаны парт. организацией, поведение артистов получило резкое осуждение. Петрович перед этим после совещания был у Шапошниковой:
– Работайте спокойно, никто вас снимать не собирается.
Театр не расходился до 12 часов ночи. Празднование 4-летия отменено во избежание мордобоя и безобразий.
30 апреля
Райкомовские работники тащили икру красную, дефицитные продукты, консервы, это комсомольские деятели, а что тащат партийные, можно только догадываться… Полные авоськи, на работу с мешками ходят… Нельзя все безобразия отдельных товарищей переносить на всю власть, но Ленин пил морковный чай, он не хотел один пользоваться достатком, отдавал детям голодающим, а эти паразиты себе тащат, да еще суетятся, чтобы посторонние не заметили, как они банки делят и в сумки напихивают.
Директор (секретарше):
– Марина, почему вы мне ничего не рассказываете, вы же общаетесь с артистами, знаете, о чем они говорят.
– Я считаю, Н.Л., что вы неправильно себя вели в этой ситуации.
– Они меня хотят съесть, передайте им, что я несъедобный.
Любимов:
– Во-первых, он занимается плагиатом, до него это сказал Товстоногов. Во-вторых, передайте ему, что такую падаль, как он, никто жрать не станет.
Директор переводит секретаршу в гардеробщицы.
Вот как примерно выглядели события последней недели. Я не думаю, что мы чего-то не так сделали. Нет. Все было оправданно и допустимо, а главное, если постараться вникнуть и понять, мы на 100 % правы. А если что – так ведь даже убийце находятся смягчающие обстоятельства.
«Живой» не репетируется.
Шеф:
– Не обижайся, Валерий, видишь, время такое, надо отступить, но ты не засыпай, держи роль под парами, ситуация может измениться в любое время.
Сегодня последний день апреля, и я в принципе допишу эту «Книгу весны». Видишь, я не справил в ней праздник «Живого». Иногда чуть не плачу. Но, как говорится, лучше сохранить голову, чем волоса. За эту неделю мы сильно постарели, и если Бог даст, все будет хорошо, можно только благодарить судьбу за это испытание, которое сплотило и ощетинило нас за свой дом и проверило на вшивость. Мы научаемся ходить, мы стали политиками, нас на слове уже не поймаешь.
Любимов:
– Артисты – народ эмоциональный: излили свои эмоции и успокоились. Надо учиться конкретно действовать и на сцене, и в жизни. Дупак распустил своих людей: Улановский тес со склада увез к себе на дачу, Солдатов вообще проворовался, сам директор – аморальный тип, жил с буфетчицей, обманывал дочь легендарного народного героя.