Страница 6 из 6
— Тумбала-тумбала-тумбалалайка! — пискнул в кармане мобильный.
— Тумбала-тумбала… — мечтательно повторила тетка, которая спрашивала, кто крайний.
— …тумбалалайка! — подхватил изможденный мужчина с морщинками вокруг глаз.
— Тумбалалайка! Шпильбалалайка! — фальшиво взвизгнул старик из загса и поцеловал ее в щеку холодным, пахнущим землей ртом. — Нашкини!
…Вот только раньше они не смели к ней прикасаться. Это неправильно. Что мертвые целуют живых.
— Не трогайте меня! — закричала Маша и оттолкнула от себя старика. — Вы не можете меня трогать! Вас нет! Вы мертвые! — она оглядела внезапно притихшую очередь. — Понимаете? Вы все — мертвые!
— Ой-ой, сумасшедшая… — Воробушек перекрестилась и уронила на пол домовую книгу. — Вы, девушка, сумасшедшая!
— Да. Я сумасшедшая, — Маша кивнула и засмеялась.
Тетка с седым ежиком нерешительно захихикала вслед за ней.
— Но это не значит, что меня можно обманывать. Мой дедушка не был расстрелян. Он убежал. А вы специально штамп поставили, чтобы скрыть этот факт!
— Я сейчас милицию вызову, — испуганно сказала Воробушек. — Уходите.
— Не волнуйтесь, я ухожу, — сказала Маша покладисто. — Мне проблемы с милицией не нужны. Это может не понравиться в консульстве.
Она направилась к лестнице. Люди в очереди забеспокоились и потянулись за ней.
Фиолетовый штамп нарочно поставили в книгу, это же ясно. Человек сбежал из сталинских лагерей. Кому нужна такая огласка? Кто захочет за это сам оказаться в лагере? Дед сбежал и ночью 6 октября был у бабушки. И у них была ночь любви.
— Расстреляли его! — ответила на ее мысли тетка с седым ежиком. — Расстреляли. Я точно знаю! — она подмигнула и захихикала. — Он был видный такой мужчина. Я его видела.
— Поклянись, — прошептала Маша.
— Вот те крест! — тетка с готовностью перекрестилась.
— Нет. Не так.
Тетка наморщила лоб, соображая. Потом лицо ее озарилось:
— Нишбаат анохи швуат шеоль.
Маша застыла. Это была серьезная клятва. Эти твари никогда не клялись страной мертвых, если врали. Так говорила мать. Нет, стоп. Не то. У матери ведь шизофрения. И негу никаких тварей. Они ей мерещатся. Однако это не исключает, что его и впрямь расстреляли. Тогда все равно все сходится. Допустим, бабушка — от одиночества, от тоски, кто ее поймет? — привела домой мужика. Они зачали ребенка. С мужем не получалось, а с чужим — раз, и готово. По роковому стечению обстоятельств это случилось в ту самую ночь, когда мужа ее расстреляли. Мужик был да сплыл. А может быть, он был ей даром не нужен. В итоге в графе «отец» в свидетельстве о рождении — прочерк. Потом она сочинила романтическую историю — про бегство, про ночь любви, про отъезд мужа в Израиль. Подделала, как могла, свидетельство о рождении. Для дочери, не для официальных инстанций. Ну, просто чтоб та гордилась своим отцом.
Тогда, получается, она, Маша, не внучка еврея? И не имеет права на возвращение? А как же ее детские воспоминания про деда? Да как угодно. К примеру, это могли быть ложные воспоминания.
— А как же… еврейский… язык? — с трудом подбирая слова, пойнтере-совался старик из загса. Он локтем отпихнул женщину с седым ежиком, чтобы стоять рядом с Машей.
Уроки иврита, да. Не сходится…
— Вы уйдете, девушка, или нет? Или я все-таки звоню ноль-два?
— Уйду, уйду, — Маша решительно зашагала по мраморной лестнице. Вся очередь покорно потянулась за ней.
…А может, и сходится. Допустим, тот, кого она помнила, был вовсе не дед. Какой-нибудь другой родственник. Друг семьи. Мамин коллега. Еврей. Филолог. Он научил ее нескольким фразам на иврите. Она их запомнила. Дети ведь быстро схватывают. Короче, возможны разные логичные объяснения.
Самое главное — не верить в объяснение матери. В ее мрачный бред про мертвого жениха, вернувшегося домой на одну ночь. Не впускать этот бред в свою голову. В свою душу. Не переходить последнюю грань. Пока она понимает, что мать ее несет бред, она имеет все шансы на излечение.
Маша вышла из дворца МФЦ на улицу. Старик из загса сунулся в дверь за ней:
— Нашкини! Нашкини! Тешакэни ми-нэшикот пиа!
Маша вдруг поняла, что впервые за последние полгода ей совершенно не страшно. Эти твари — хотя нет, почему твари? люди! — больше ее не пугали. Они были такими жалкими и беспомощными. Они просили ее любви. К при-меру, этот. Ну что ей стоит его обнять? Обнять — а потом отпустить. Она ведь сможет убедить его вернуться туда, откуда он вышел. Наверняка она сможет подобрать для него слова.
Она обняла старика. Он прижался к ней тщедушным, трясущимся телом.
— Ховатха лашув леарцэха, — шепнула она ему в ухо.
Он кивнул, заковылял вверх по улице и скрылся из виду.
Она улыбнулась. Это было так просто. Она имела над ними власть.
Нужно будет все-таки навестить маму. Мама не виновата. Виновата дурная наследственность. Бракованный ген.
В последнее время Маша практически к ней не ходила. Тяжело было сидеть с ней в душной палате.
Тяжело было слушать, как она бормочет стихи — раз за разом, раз за разом, будто где-то у нее в животе крутит ручку осатаневший шарманщик:
— Ах, невеста, где твой милый… Где венчальный твой венец… Дом твой — гроб… Жених — мертвец…
Или как она разговаривает с невидимыми гостями на мертвом, чужом языке.
Как она переходит на крик, и ее «увозят на процедуры».
Тяжело было видеть, как она лежит потом на кровати с поломанными пружинами, обколотая нейролептиками и транквилизаторами, бесчувственная, беспомощная, полумертвая. Наполовину мертвая. Как и положено дочери мертвеца.
А еще тяжелее было однажды вдруг тоже увидеть ее гостей.
Но нельзя же совсем к ней больше не приходить. Она ведь все-таки мать.
И еще нужно снова записаться на прием в израильское посольство. Визу на ПМЖ ей теперь, конечно же, не дадут. У нее ведь нет документов, подтверждающих еврейские корни. Но она просто обязана встретиться с той маленькой девочкой. Объяснить, что мама ее больше не видит. Что никто ее больше не видит. И обнять ее. И сказать, чтобы она уходила в свою страну.
В ту страну, где всегда светит солнце, шумит море, шуршит песок и лопаются спелые фрукты. В ту страну, где звучат прекрасные песни. И где даже ветер оставляет сладкий вкус на губах, и
Спасибо Дмитрию Аксельроду, Рами Юдовину и Галине Азаркевич за помощь с ивритом.