Страница 5 из 6
16. Примерно тогда же, в начале 1980-х, маме впервые плохо
17. 1985 — смерть бабули. Мама уже совсем заболела
Ее собственные воспоминания о дедушке очень отрывочны. Когда он приезжал, она была еще маленькой. Ей ведь было года четыре, максимум пять. Она помнит, как он ей улыбался — грустно и в то же время с хитринкой. Помнит, как он ее обнимал. Как он вытер ей слезы, когда она больно ударилась лбом об угол. «Ло йивке ха-йелед од… — говорил он ей и гладил по голове. — Ло яэ ле елед ливкот. Ребенок не должен плакать».
Она помнит, как он рассказывал ей о своей стране, где всегда светит солнце, шумит море, шуршит песок и лопаются спелые фрукты. Еде звучат прекрасные песни. Еде даже ветер оставляет сладкий вкус на губах.
Она помнит, как он произносил свои странные, такие сказочные, загадочные слова. Она помнит то ощущение чуда, которое захлестнуло ее, когда она вдруг постигла их Смысл. «Аламдэх эт сфати, — говорил он. — Я научу тебя своему языку», — и она научилась. «Ата тавин эт сфати, — говорил он. — Ты будешь понимать мой язык», — и она поняла. «Хабкэни, — говорил он. — Обними меня», — и раскрывал ей объятья. «Нашкини! Ну, поцелуй меня!» — и она его целовала.
Сколько он с ними пробыл? Неделю? Месяц? Полгода? Она не помнит. Но помнит, как он сказал ей:
— Ховати лашув ле-арци. Прости, малышка, но я должен вернуться в свою страну. А ты должна знать, что у тебя есть тоже «цдака лашув». У тебя есть право на возвращение. По материнской линии.
Почему же консульша так изумлялась ее ивриту? Может быть, тридцать лет назад язык значительно отличался от современного? Наверняка за это время появились какие-то новые разговорные формы…
— Мария Петровна! — радостно чирикнула Воробушек из окошка. — Под-ходите за выпиской.
Маша в третий раз пробежала глазами документ. Гул в ушах был таким свирепым, что смысл записей ускользал. Гул в ушах был похож на перезвон церковных колоколов.
Выписка из домовой книги дома 27 по ул. Б. Якиманка
ФИО: Йомдин Абрам Львович
место рождения: г. Мстиславль Могилевской губернии
год рождения: 1912 г.
прибыл из: ст. Кусково 16 мая 1940 года
цель приезда: пост, жительство
национальность: еврей
паспорт выдан: МЦ 6ю 905 2 о/м г. Москвы
род занятий: врач
№ квартиры: 41
Отметка о прописке: 20.06.1940
Выбыл: 14 августа 1941 года на военную службу
Прибыл: 5 августа 1945 года на пост, жительство
Выбыл: 2 июля 1952 (арестован, в том же году расстрелян)
— Плохо себя чувствуете? — забеспокоилась бабулька-воробушек. — Может, водички? Или скорую вызвать?
— Это ошибка, — хрипло, чужим голосом сказала Маша.
— Где ошибка? — встрепенулась Воробушек. — Я где-нибудь описалась?
— Мой дедушка не был расстрелян.
— Как же не был? В домовой книге об этом штамп стоит.
— Нет. Вы врете.
— Как так — вру? Ничего себе! Ну и люди! Им все делаешь быстро, в день обращения, покушать не успеваешь — а они потом оскорбляют! Ну хотите, девушка, я вам книгу сюда домовую принесу? Чтобы вы сами увидели и вам стыдно стало?
— Да, хочу, — ответила Маша. — Покажите мне книгу.
Воробушек нахохлилась, поджала губы и удалилась.
«Тумбала-тумбала-тумбалалайка!» — проголосил мобильник из Машиного кармана. Звуковое оповещение о приходе нового письма. Она специально завела себе отдельный электронный адрес на гмейле для переписки с архивами, загсами, прокуратурами и прочими бюрократическими инстанциями на тему еврейства. И оповещение поставила соответствующее.
Дрожащей рукой Маша открыла в мобильном почту. Письмо было из архива Генпрокуратуры. Вот и отлично. Сейчас она ткнет этой воробьиной бабульке в морду выпиской из личного дела деда. Расстрелян, как же.
Не дождетесь. Она открыла письмо.
Уважаемая Мария Петровна Йомдина!
Подробная выписка из личного дела репрессированного Йомдина А.Л., 1912 г.р. (арестован 2 июля 1952 г., расстрелян 6 октября 1952, реабилитирован посмертно в 1957 г.) была отправлена почтой по адресу вашей постоянной регистрации.
Невозможно… 6 октября — невозможно. Это день зачатия матери. Они врут. Вероятно, они просто скрыли его побег. Написали «расстрелян», чтобы не отчитываться, что его упустили. Кто-то просто спасал свою шкуру. Но они не на ту напали. Она во всем разберется…
— Вот, пожалуйста! — Воробушек впорхнула за свое окошко и плюхнула на стол огромный раскрытый талмуд с пожелтевшими, замусоленными, истлевшими по краям страницами. — Полюбуйтесь! Домовая книга. Вот сюда смотрите! — она ткнула пальцем в выцветшую запись, сделанную чьим-то каллиграфическим почерком больше полувека назад. — Видите, тут написано: Иомдин Абрам Львович, выбыл 2 июля 1952 года, арест. А вот тут — вы смотрите, смотрите, девушка! — штампик, — она подняла книгу и прислонила ее разворотом к стеклу. Справа от рукописной записи красовался выцветший фиолетовый прямоугольничек. А внутри прямоугольничка было десять печатных фиолетовых букв. На всякий случай Маша пересчитала их несколько раз: точно, десять. Расстрелян.
— Тни ли… — скрипучий голос послышался прямо за Машиной спиной. — Тни ли, тни ли, тни ли…
Сухая и узловатая, как ветка мертвого дерева, рука того, кто стоял позади нее, потянулась к домовой книге, но уперлась в стекло. Поскреблась в него длинным, с траурной черной каемкой, ногтем. Маша зажмурилась. Но и с закрытыми глазами она чувствовала на себе гнилой запах старческого дыхания.
— Хабкэни… — послышался другой голос.
Холодные, дрожащие пальцы погладили ее по щеке. Это неправильно.
Они не должны ее трогать. Она попробовала подумать о безопасном, надежном месте, о синем зонтике на пляже, о теплом белом песке. Но представлялись только поломанная, похожая на треснувший осиновый кол стойка и рваная синяя ткань, которую трепал в песке ветер.
— Нашкини…
Она почувствовала, как кто-то прикоснулся к ее губам, открыла глаза и резко обернулась назад.
Она увидела очередь.
Унылая вереница растерянных, беспокойных, в основном пожилых людей змеилась за ней к окошку с домовой книгой. Людей было много. Они занимали каждый свободный метр. Они толкались. Они сидели на стульях. Переминались перед окошками. Стояли в зале, и в коридоре, и на ступенях мраморной лестницы.
Они тянули руки к книге, скреблись в стекло. Они тянулись к Маше. Они просили обнять их. Они канючили. Они говорили с ней на иврите. Только одна, с коротким седым ежиком, тетка, совсем потерянная, бестолковая курица, кудахтала снова и снова по-русски:
— Кто тут крайний? Кто тут крайний? Кто тут крайний? Кто крайний?
Маша заметила в очереди того мерзкого старика, который проповедовал ей про ген предательства в загсе всего неделю назад. Теперь он просто тянул к ней руки и говорил ей «нашкини». Теперь он просто хотел, чтобы она его обняла. Как быстро это у них происходит. Всего неделя. Она тогда ведь предупредила его, что скоро он иначе заговорит. Они обычно говорили по-русски только в первые дни. Потом переходили на иврит. На более древний язык. Так полагала ее мать — что дело именно в древности языка. Она называла его не ивритом, а древнееврейским. И говорила, что он близок к арамейскому, поэтому они его используют. Мертвецы. Она говорила, что это мертвый язык. Она была филологом, Машина мать, пока не сошла с ума. Пока не начала видеть призраков.
Теперь и Маша тоже их видит. Наследственность. В ней действительно сидит плохой ген. Но не предательства, как говорил тот старик, а шизофрении. Ей нужно срочно лечиться. А она ждет, она не идет к психиатру, она теряет драгоценное время. Она боится. Она-то знает, как лечат в России эту болезнь. Какими методами. Уж ей ли не знать. Она ведь раньше навещала мать постоянно.
Так что — нет. Она для себя твердо решила: никаких психиатров в этой стране. Она уедет в Израиль. У нее есть право на возвращение. А пока она здесь, она будет использовать метод, про который прочла в интернете. Для того чтобы избавиться от кошмара, нужно просто представить себя в безопасном месте. Для нее это место — синий зонтик на пляже. И еще, конечно, нельзя себе позволять в них верить. Они выглядят очень реальными — но их нет. Это важная грань. Пока она знает, что все эти люди только плод ее воображения, все под контролем.