Страница 49 из 54
Союз Наполеона с религией возмущал Монжа. Много стычек было у него с императором на этой почве. Придворные удивлялись смелости старого ученого и тому, что Наполеон все это терпит.
Наполеон не удивлялся ничему: ведь он лучше других знал геометра и не стремился его перевоспитать. Он лишь делал ученому публичные замечания, сначала иронические, а позже — не без ноток раздражения. Такого рода «диалоги ученика и учителя» долгое время передавались из уст в уста в качестве любопытных анекдотов.
«Попробуйте-ка, Монж, — смеясь говорил он сенатору, — с помощью ваших друзей, математиков и философов, пошатнуть мою религию!»
Из этих друзей Монжа самым стойким, самым последовательным врагом религии и наполеоновского деспотизма был астроном Лаланд, упорно продолжавший печатать атеистические произведения, в которых доставалось и императору.
«…Философы, — писал он, — должны способствовать развитию науки и, может быть, тем уменьшить число монстров, которые управляют государствами и обагряют кровью землю, т. е. тех, кто ведет войну. И это они делают, прикрываясь религией».
Прочитав это, Наполеон был взбешен. Он приказал президенту Института, чтобы Лаланд ничего больше не печатал.
«Если эти братские увещевания окажутся недостаточными, — писал Наполеон из Германии, — я буду вынужден напомнить, что мой первый долг — помешать развращению нравов моего народа, ибо атеизм — это разрушитель всякой морали, если не в индивидуумах, то по крайней мере в нациях».
«Разрушитель морали» и ухом не повел, узнав об этих угрозах. Он продолжал печататься в разных журналах и от своих взглядов не отошел ни на миллиметр. Лаланд, как отмечают его биографы, дал своим современникам высокий пример. Он остался твердо стоять на своем в то время, когда столько гениев преклонялись перед триумфом деспотизма.
Монж такого примера, к сожалению, не дал. За свою долгую жизнь он дважды слишком приблизился к тронам, и оба раза по велению сердца, а не разума. И если первый из этих случаев, когда геометр решительно поддержал постановление о казни короля Людовика XVI, делает ему честь и всегда будет вызывать уважение потомков, то его приближение к трону императора Наполеона и становление видным его сановником особой чести ученому не делает. Этот факт с сожалением отмечаем не только мы, кому довелось смотреть на Монжа из далекого будущего, по отношению к его эпохе. Такого же мнения были и некоторые современники великого математика, его ученики.
В частности, Араго отмечает со всей прямотой, что в начале своей политической жизни Монж хотя и не участвовал в упразднении дворянских привилегий, однако одобрял эту меру. А в 1804 году он стал графом Пелузским, и с этого времени ездил в карете с золотым гербом, на котором была изображена пальмовая ветвь
«Признаюсь, — писал Араго, — я всегда сожалел о таком различии между началом и концом жизни нашего товарища. Мне кажется, что история наук могла бы дать великому геометру убедительные причины для отклонения почестей; мне кажется, что Наполеон, чистосердечный почитатель высоких дарований, нашел бы весьма естественными возражения: «Геометры, за какими я следовал, геометры Эйлер, Д’Аламбер, Лагранж приобрели бессмертную славу, не искав титулов, и мои труды нимало не зависят от места, которое вы назначаете мне в иерархии вашей империи».
Нам остается лишь согласиться с мнением Араго н напомнить французскую же пословицу: «Ум всегда в дураках у сердца». И выразить сожаление, что она оказалась справедливой и в отношении такого великого ума, как ум Гаспара Монжа.
Не забудем же, однако, что граф Пелузский, сенатор наполеоновской империи оставался в душе своей таким же страстным республиканцем, каким он был на посту министра первой французской республики. Не забудем и того, что в глазах Монжа Наполеон всегда оставался революционным генералом Бонапартом.
Не забудем же, наконец, что историю творили не бездушные манекены и беспорочные ангелы. Книга бытия и книга знания тоже написаны, разумеется, не ими, а живыми людьми со всеми их озарениями и заблуждениями, людьми, полными энергии и страсти. К ним, замечательным деятелям Великой французской революции, и прежде всего к Монжу, в полной мере относятся незабываемые слова Энгельса: «Люди, основавшие современное господство буржуазии, были чем угодно, только не буржуазно-ограниченными… Отсюда та полнота и сила характера, которые делают их цельными людьми. Кабинетные ученые являлись тогда исключением; это или люди второго и третьего ранга, или благоразумные филистеры, не желающие обжечь себе пальцы».
Устойчивость сложных натур
Кампанией 1814 года начался еще один акт драмы, идущей на европейской исторической сцене с тех пор, как Наполеон приступил к осуществлению своих военно-политических замыслов.
Маршалы императора приуныли и наделали немало ошибок. Зато Наполеон в этой кампании превзошел сам себя. Он славно опять превратился в генерала Бонапарта времен Итальянской кампании. Выиграв за несколько дней ряд блестящих сражений, он имел все основания говорить: «Я уничтожил 80 тысяч врагов с помощью новобранцев, которые были едва одеты…»
Мечась с фланга на фланг, словно тигр в клетке, он разбивал одну армию союзников за другой, но его войска таяли, а войска союзников росли. Коалиция не жалела на эту войну ни людей, ни средств: она твердо решила не давать Наполеону передышки, чего бы это ни стоило. Если не добить «чудовище — сейчас, то через год-два с ним уже никто не справится.
В начале кампании, получив несколько серьезных поражений подряд, союзники дважды предлагали Наполеону перемирие. Однако «развоевавшийся» Наполеон был уже ослеплен своими блистательными победами. Он решил, что половина дела уже сделана, и остается только бить врага, не давая ему опомниться.
Император зашел в тыл союзной армии, чтобы сковать ее действия и отрезать от Рейна. И в этот момент союзники решились на дерзкий шаг. Их войска неожиданно двинулись ускоренным маршем прямо на Париж, рассчитывая, что в отсутствие Наполеона столица долго сопротивляться не будет и что там найдется достаточно предателей. Расчет был верен. Предатели нашлись, и министр иностранных дел Талейран в их числе.
Этот беспринципнейший гений политики в своем дневнике не случайно записал: «Устойчивость сложных натур — в их гибкости». Чрезвычайную гибкость и изворотливость он проявил и на этот раз.
Отбросив войска маршалов Мармона и Мортье, мешавших движению к столице, стотысячная армия союзников подошла к Парижу и после боя, в котором потеряла девять тысяч человек (среди них шесть тысяч были русские), вынудила Мармона капитулировать.
«Превосходный шахматный ход!» — великодушно оценил этот маневр Наполеон, еще веривший в победу. Но когда он подошел к Фонтенбло, было уже поздно. К этому времени верными императору оставались только войска, которые он привел. Устроенный Наполеоном смотр подтвердил это. «На Париж!» — кричали солдаты. Однако маршалы молчали.
И вновь собрался сенат. Говоря более строго, Талейран собрал часть сенаторов и заставил их вотировать низложение Наполеона. Среди них были и ученые — автор «Небесной механики» Лаплас, трезвый аналитик Бертолле… Но Монжа с ними не было. Верный своей дружбе с Наполеоном, он уехал в Бургундию за сутки до этого позорного, с его точки зрения, заседания сената.
В прошлом Монж был почти единственным, кто позволял себе не соглашаться с императором, спорить с ним, защищать людей, открыто боровшихся против него, сопротивляться и мешать реакционным нововведениям императора, особенно касавшимся Политехнической школы, но толкнуть падающего Наполеона он не мог.
Сенат, созданный Наполеоном, счел себя вправе «призвать на престол» монарха потомственного, легитимного — Бурбона. Причем призвать от имени народа.
«Французский народ, — сказано в его акте, — свободно призывает на престол Франции Луи Станислава Ксаверия французского, брата последнего короля, и после него — других членов династии Бурбонов в соответствии с древним порядком».