Безымянная

Ксаверова избегала разговора, была беспокойная и напуганная.

В полночь погасили наконец свет; заперев дверь, женщины пошли молиться и спать… Коленопреклонённая Хела у тапчаника ещё не окончила молитвы, когда среди тишины послышался лёгкий стук в окно спальни… Ксаверова сначала перепугалась, но Хела предчувствовала, знала, кто пришёл, прикрылась платком и смело побежала к окну…

Ночь была тёмная, она разглядела только фигуру, стоящую у окна, покрытую плащом… сердце её узнало в этой тени пана Тадеуша. На тихий вопрос ещё более тихий ответ подтвердил догадку Хели… которая живо приоткрыла половину окна… Этот поздний приход, таинственное подкрадывание к окну… ничего не обещали хорошего… это, верно, его днём искали!

– А! Это вы! – спросила она беспокойно. – Это вы! Мы предчувствовали, что должно произойти что-нибудь плохое! Почему же так поздно… Боже мой…

– Так получилось, – сказал живо пан Тадеуш, – что не мог с вами попрощаться, а немедленно вынужден уезжать, лошадь стоит неподалёку… Я повторяю: после Пасхи приезжайте в Варшаву… обо мне (не знаю, смогу ли я написать), о Тадеуше доведайтесь у банкира Капостоса… хорошо запомните это имя…

Он подал через окно руку Хелене, которая также вытянула ему дрожащую руку… Он поцеловал её…

– Будьте здоровы, дамы… будьте здоровы… Бог даст… до встречи в лучшие времена, не забывайте обо мне… ни минуты дольше остаться не могу…

Тень исчезла, Хела стояла у окна, словно в неё ударила молния, оцепенелая… На тракте глухо, вдалеке был слышен топот коня, который постепенно становился тише и тише и наконец с шумом вихря слился в одно… Мать, опираясь на локти, смотрела в темноту… не слышала последних слов. Закрыли окно, но остаток ночи век не сомкнули, по причине, что по тракту постоянно проезжали возки и лошади, шум и голоса продолжались до дня.

Только перед наступлением утра могли уснуть встревоженные женщины и проснулись, когда солнце было уже высоко. Ясное небо извещало одну из редких осенних улыбок, но погода не развеселила Ксаверову и Хелену, которых обременяли одиночество без опеки, тоска по потерянному гостю. Они чувствовали теперь себя больше, чем когда-либо, покинутыми… И маленькая Юлка, которая очень любила пана Тадеуша, дулась на него, что уехал, даже с ней не попрощавшись.

Было уже около полудня, когда на дороге от усадьбы до местечка показалась какая-то чужая фигура, внимательно разглядывающаяся, как будто искала именно хату, в которой жили женщины. Был это немолодой мужчина, недавно, видно, прибывший, потому что его никогда ещё не видели Хела и Ксаверова.

Лицо и сложение имели в себе что-то весьма отталкивающее, так, что заметив его, приближающегося, Хела от страха заперла дверь, потому что он упорно кружил около домика, как бы искал вход.

Человек был высокого роста, но сильно сгорбленный, с опущенной головой и взглядом исподлобья, лицо имел удлинённое, худое, жёлтое, сморщенное, глазки маленькие, хитрые и бегающие, выбритую чуприну и седеющие усы. На голове имел шапку-рогативку, изношенную и помятую, длинные чёрные грязные ботинки и маленькую сабельку, как бы только для пропорции прицепленную у ремня.

И взор, и походка, и выражение губ, сильно стиснутых под усами, так, что две складки из-под них разделяли его лицо, пробуждали отвращение и страх.

Казалось, он чего-то искал, о чём-то думал, шёл несмело, украдкой, изучая местность и присматриваясь к тропинкам; прищуривал глаза, рассматривался, шёл, поворачивал, наконец, махнув рукой, подошёл прямо к двери хаты, попробовал её отворить и, найдя её запертой, постучал.

– Что это, и на деревне запираются! – воскликнул он.

– Кто там? – спросила Хела.

– Э! Кто там! Ну! Путник, который имеет сказать два слова.

Между старухой и Хелей завязался тихий спор: отворить ему или нет. Казалось, безопасней было отворить и быстро от него избавиться, чем выводить его из терпения и держать на пороге.

Хела отперла дверь, незнакомец тихо вошёл, глазами сразу повёл по всем углам, взор долго задержал на красивом лице, проник им даже в альков и, прежде чем заговорил, уже беспокойными глазами всю хату обчистил.

– Слава Ему! – сказал он охрипшим голосом.

– Навеки! Чего вам нужно? – спросила Хела, задерживая его на пороге.

– Путник, путник, у меня ось сломалась на дороге… ремонтируют холопы… ну, утро холодное, вот, вольно отогреться немного…

– Удобней было бы где-нибудь в другом месте, недалеко постоялый двор, – отвечала Хела, – у нас огонь погас и знаете… а вы всё-таки шли в усадьбу.

– Ну, да! Да! – отрезал путник мрачно, уже садясь прямо на лавку, хотя вовсе без приглашения. – Но тут у вас негостеприимные пороги… нигде по-людски человека не примут… Чёрт знает что! Тепла у вас не заберу и воздуха не выдышу.

Хела, не желая с ним дольше говорить, прошла в альков, но на её место вошла старуха, которую путник приветствовал кивком головы. И Ксаверова и он взаимно друг к другу присматривались, на лицах обоих было видно изумление, отвращение и страх в глазах женщины, оба казалось, узнают друг друга и, однако, ни он, ни она не показали этого по себе. Наконец Ксаверова проговорила:

– Откуда же Господь Бог привёл?

– Что ты там спрашиваешь, – ответил мрачно сидящий, – ничего интересного не узнаешь… Ну! Путник! Триста дьяволов! Ось моя лопнула… припозднился. Ведь это Доброхов?

– А Доброхов, – подтвердила женщина.

– Кто же тут живёт в усадьбе?

– Но ты же идёшь из усадьбы. Пан советник.

– А в доме священника?

– Ксендз-пробощ.

– Да! Он имел, видимо, в эти дни порядочно гостей… гм?..

Ксаверова осторожно воздержалась от ясного ответа.

– Я там ничего не знаю…

– Ничего не знаю, ничего не знаю, – крутя головой, сказал прибывший, но всё-таки из этих гостей здесь кто-то и у вас вечерами бывал?

– Оставьте меня в покое! Это вас не касается! – промурчала женщина. – Никто у нас не бывал и не бывает.

Прибывший огляделся, потянул за усы… вроде бы одобрил, принимая более сладкую мину.

– Это прискорбно, что от вашей милости нельзя ничего узнать, так как пробоща не нашёл… а приехал я как раз по срочному делу, чтобы увидеться с тем… тем… вы знаете… это мой старый приятель… триста… Вы можете мне открыто поведать, где его найти. Верно, ещё не выехал? Должно быть, где-то скрывается? Гм? У меня к нему очень важное дело… гм?

Старуха молчала, случайно её взгляд упал на Хелу, стоящую в дверях алькова, та давала ей знаки, чтобы с чем-нибудь не проболталась – инстинкт обоих предостерегал об опасности. Ксаверовой даже не был нужен этот знак, лицо и человек были ей, по всей видимости, давно знакомы. Она пожала плечами.

– Я в самом деле не понимаю, о ком это вы спрашиваете, – отвечала она, – мы тут одни, бедные и никто у нас не бывает, ни о ком не знаем.

Вы могли бы лучше доведаться в усадьбе…

Пришелец крутил головой с какой-то насмешливой миной.

– В усадьбе о них там кто-нибудь другой поспрашивает, – сказал он, – в усадьбе! Именно тут можно расспросит о чём-нибудь и о ком-нибудь! Триста… Всё-таки я к нему прибыл.

– К кому? – спросила Ксаверова.

– Ну! Ну! Вы меня понимаете, о чём я говорю. А кто его знает, как он тут назвался. Человек среднего роста… серая венгерка, длинные волосы, задранный нос… сапоги до колен… Ну! Всё-таки вы его знаете… я его знаю… а и то знаю, что сюда каждый вечер ходил и допоздна просиживал…

Ксаверова, немного смешавшись, старалась не показать этого по себе, качала головой.

– Я ни о нём и ни о ком не знаю, у нас никто не бывает, ни вечером, ни днём, узнавай, милостивый государь, в другом месте.

Она договорила эти слова, когда дверь отворилась и другой мужчина показался на пороге. Был это кто-то, одетый по-иностранному, военная фигура, огромный рост, так, что в дверях должен был нагибаться, лицо какое-то калмыцкое…

– Ну? А что? Допросили? – спросил он, не здороваясь.

– Говорить не хотят… – проговорил первый.