Безымянная

Шла она улицей задумчивая, погруженная в себя, прибитая, не обращая внимания на толпы, которые проплывали мимо. Яростная боль, какую она узнала, сделала её почти бессознательной; не думая, что столько людей обратили на неё взгляды, пройдя несколько шагов, она остановилась, заламывая руки, подняла голову наверх и плакала. Онемелая, прекрасная как статуя, простояла она так какое-то время, не ведая, что делалось вокруг.

Была она в эти минуты такой красивой, такой восхитительной, а её фигура выражала боль такую глубокую, что все проходящие, начиная от нищих, останавливались, смотря на неё… Вокруг, как венком, окружили её любопытные.

– Боже мой, какая она красивая! – восклицали одни.

– Но что же случилось? – говорили другие.

– Чего она так несчастна? Что это? – шептали иные.

Когда Хела, услышав эти выкрики, выходя как бы из сна, обернулась вокруг, она устыдилась, окрасилась румянцем… и спешно хотела бежать.

Какой-то господин, одетый по-французски, стоял прямо перед ней, смотрел на неё удивлённый, восхищённый, почти ошеломлённый…

Костюм и даже черты лица выдавали в нём иностранца… Он специально вышел, притянутый этим видом, из каретки, которую отправил…

Когда Хела испугалась и, пристыженная ещё больше, избегая очей и домыслов, свернула в боковые переулки, первые, какие встречала, не обращала внимания, что шаг за шагом за ней направлялся тот незнакомец. Иные прохожие погонялись глазами, покачали головами и не спеша расходились.

Незнакомец при шпаге и в парике, хотя немолодой, бежал так, не желая её потерять из глаз, что через минуту за ней, запыхавшийся, вбежал в ворота дома на Белянской улице. Только тут остановившись, он начал вытираться платком, закашлял и должен был мгновение отдохнуть.

Стоя в воротах, он преследовал ещё взором Хелу до глубины двора, следил, куда войдёт… потом поглядел на номер дома, ударил по лбу и, немного отдышавшись, направился прямо к жилищу старостиной.

Бетина, наряженная en guerre, ходила с веером по салону, ожидая рапорта служанки, которая ей должна была дать знать об экспедиции Хели, когда на её пороге появилось улыбчивое, сморщенное лицо пана Марчелло Баччиарелли, придворного художника его величество короля.

Они были друг с другом хорошо и давно знакомы. Баччиарелли три раза рисовал портрет старостины, стилизованный под старину: как пастушки, как Дианы, как королевы. Кроме того… кто же не знает, что для тех салонных историй в Лазенках самые прекрасные пани двора не колебались служить моделями… дамы, имена которых до сих пор светятся в одах станиславовских поэтов? Помимо этих желанных моделек, Баччиарелли часто нужны были и менее капризные, менее занятые и менее нетерпеливые модели… более послушные ему и готовые позировать, когда он был готов к рисованию.

Как раз в то время Бетина была во всей расцвётшей красоте (которая, как у всех итальянок, слишком долго цвести не должна была), была свободная, хотела дать узнать себя и охотно служила моделью Баччиарелли… На мгновение это её сделало чрезвычайно популярной… Отсюда завязалась дружба с художником и хорошие отношения…

С этого времени, по правде говоря, много воды утекло и стёрлось изящество, не просили её уже, чтобы позировала в образе нимфы, Дианы и Астреи… она сама не желала служить моделью второстепенной личности… Поэтому она удивилась, заметив на пороге Баччиарелли… потому что боялась, чтобы ей не предложил что-нибудь оскорбляющего воспоминания давней красоты… какого пожилого божества… либо…

– А! Моя богиня! – воскликнул с порога художник по-итальянски, потому что Бетина говорила на этом языке отлично, – я пришёл к тебе случайно… Прости! Скажи, что здесь за необыкновенная, свежая, торжественная красота скрывается в этом доме?

– Красота иная… не моя? – смеясь, спросила Бетина.

– Ты чудесна в своём роде, – вежливо прибавил придворный, – а та, та, не только, что красива как восходящее солнце… но ещё, что вещь особенная, неслыханная… так похожа…

– На кого? – спросила старостина.

– На княгиню воеводину… Когда я рисовал царицу Савскую, мне понадобился тип восточной красоты… Как раз вскоре после своей свадьбы князь воевода прибыл в столицу… было это чудо красоты!

– Другое чудо! – сказала Бетина.

– Нет, то же, послушай только, – продолжал Баччиарелли. – Этим чудом красоты была его жена. Когда я её увидел, её лицо… поклялся, что она посидит у меня хоть полчаса для царицы Савской… Но не знал, что попал на князя воеводу, ревнивого чудака, которого ничем умилостивить было нельзя. Король сам об этом его любезно попросил, а получил совсем не милый ответ.

– Наияснейший пане, – воскликнул воевода, – наши матери и бабки давали родине детей, но не художникам моделей.

Не было, для чего другой раз туда возвращаться… Однако, когда князь воевода был приглашён к королевскому столу вместе с молодой супругой, я так устроился, что, незамеченный, в верхней галерее, в белой зале, набросал это милое личико и дал его моей царице Савской… Была как две капли воды похожа, а что красота воеводины привела всех в бешенство, толпы бегали в мастерскую… Но что же! Короткое утешение… Князь воевода узнал, напал на меня, полотно шпагой выкроил, положил тысячу дукатов на стул и письмо… По письму я мог судить, что другой раз рисовать жену было небезопасно… Sono italiano… а князь также наполовину итальянец… нельзя с ним шутить.

– Но что же ты мне полчаса рассказываешь о какой-то там воеводине? – спросила Бетина.

– Потому что её красота застряла в моей памяти, – добросил художник, – а это есть живой её образ… Если бы я не знал, кто есть княгиня воеводина, особа суровых обычаев, ну… я подумал бы… Сходство есть больше, чем простое сходство, есть идентичностью… движение, лицо, выражение, фигура… Словом, это чудо! Чудо тем большее, что это, кажется, простая, бедная девушка.

Бетина прервала.

– Ты не ошибаешься, сударь, я уже знаю, о ком говоришь… Это Хела, это Хелена! Но я говорю тебе вместе с тем, что если ты не мог рисовать ту, с уверенностью и эта тебе моделью не послужит.

– Кто же она? – спросил художник.

– Это действительно бедная девочка, но гордая, боязливая и недоступная.

– Знаешь её?

– Видела несколько раз… напрасно и говорить об этом… Не обманывайся напрасно надеждой.

Старостина говорила так специально, опасаясь, чтобы заработок не вырвал из её рук жертвы; она начала рассказывать небывалые вещи, чтобы его устрашить, и убедила его так хорошо, что Баччиарелли после получасового разговора ушёл, наконец, расстроенный… убеждённый, что старался бы о том напрасно…

Он вздыхал как художник над утраченным идеалом, типом, который по памяти воссоздать не надеялся и который под его кистью так бы чудесно засиял.

В этот вечер был ужин у королевской племянницы, пани Мнишковой, небольшая кучка самого избранного общества. Баччиарелли, который как раз закончил портрет короля для хозяйки, приехал вместе с ним. Разговаривали, восхищаясь над выражением грусти и мягкой доброты, которые художник сумел придать лицу Понятовского, когда отвлечённый Баччиарелли, при виде немолодой уже, но красивой пани, великолепной фигуры, встал, как бы тронутый пружиной, и побежал к её стульчику.

Эта особа сидела грустная и задумчивая в тени, немного вмешиваясь в разговор; черты её лица, обычные, благородные, обливала постоянная мраморная бледность, словно из них уже утекла жизнь.

– Ваша светлость, – сказал потихоньку, склоняясь перед ней и целуя её красивую руку, Баччиарелли, – я хотел сегодня отомстить за себя, если не на вашей княжеской светлости, то на князе воеводе… а и то мне не удалось…

– Отомстить? За что? – спросила равнодушно княгиня.

– О! За вырванную у меня царицу Савскую…

– А! Эта старая история… Но какой же должна быть месть!

– Случайностью, чудом… я встретил сегодня на улице… простую девушку… бедную. Она стояла, погружённая в какую-то грусть, с заломанными руками. Я чуть не встал на колени перед ней на улице… Была чудесна, и так, так на вашу княжескую светлость похожа… Может, её красота не имела того блеска, каким вы тогда сияли, но черты!.. Те же самые! Выражение… я остолбенел!