Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 10 из 11



Читатель может подумать, что жизнь в Серебряных Прудах была у меня совсем нескучной, и это будет правдой. Но случались и настоящие происшествия. В 1947 году, наконец, отменили карточную систему. Через несколько дней после этого мать поехала в Москву, чтобы привезти оттуда сладостей и порадовать нас. Когда поздно вечером она вернулась из Москвы, то уже на железнодорожном вокзале люди говорили о каком-то пожаре в городе. Мать не придала этому значения: мало ли где что горит, поселок большой. И совершенно напрасно, ибо загорелся наш дом. А дело было в том, что отопление у нас было печное, и нужно было следить за тем, чтобы угли в печке догорели до конца, после чего закрывали поддувало, чтобы не выветривалось тепло. Раннее закрытие поддувала грозило угаром; бывали смертельные случаи.

Так вот, чтобы ускорить процесс догорания углей, соседка с первого этажа противоположного нам подъезда приспособилась выгребать недогоревшие угли из печки в ведро, которое ставила в уборной на деревянный пол. Однажды пол загорелся, и это могло кончиться фатально для всего дома. Был страшный переполох. Как только жильцы поняли, что к чему, все стали в срочном порядке выносить из квартир свое добро на улицу, а мягкие вещи сбрасывали прямо из окон. Мы с Ритой были одни, мать уехала в Москву, и соседи втянули нас в общий психоз. Однако было непонятно, что нужно вынести, а что – хрен с ним, пусть пропадает. На наше всеобщее счастье пожарные сработали оперативно и профессионально: примерно через час пожар загасили, и мать прибыла уже к шапочному разбору. От огня пострадали, да и то частично, лишь две квартиры. Как это водится в подобных случаях, возле дома собралась большая толпа зевак. И странное дело: ни у кого ничего не пропало.

Но был в Серебряных Прудах и настоящий пожар. Он случился 30 апреля какого-то, уже не помню, года, накануне майских праздников. Было жарко, и дул ветерок. И заполыхали «Курдюки» – большая слобода на той стороне Осетра с домами, крытыми соломой. Никто не знает, где начался пожар, и по какой причине, да это уже не имело значения. Прибывшие две пожарные машины качали воду прямо из реки и поливали крыши еще не занявшихся пламенем домов, чтобы жильцы успели вынести из них свое добро, в то время как горевшие дома спасать было бесполезно – они сгорали за считанные минуты. И так, несмотря на самоотверженную работу пожарных, за пару часов все Курдюки сгорели дотла, от домов остались только печи да печные трубы. Жар от огня ощущали даже мы – зеваки, собравшиеся на другом берегу Осетра.

Однажды, после окончания четвертого класса, нас повели в лес – в организованном порядке, под звуки пионерских горнов и дробь барабанов. Все мы были пионеры, с красными галстуками. Начались школьные каникулы, и это воодушевляло. При входе в лес начинались овраги, где снег еще не стаял до конца. И общему взору предстало странное зрелище: в овраге собрались сотни, если не тысячи оттаявших лягушек и затеяли свою лягушачью свадьбу. За всю оставшуюся жизнь я не видел столько лягушек. Мальчишки бросали в них камни, но это не давало никакого эффекта: для лягушек мы как бы не существовали; они продолжали отмечать свой праздник весны. Учителя и пионервожатые увели нас с этого места в лес.

За эти четыре года, проведенные в Серебряных Прудах, в нашем «стандартном» доме были две смерти, и оба раза умирали молодые. Первым погиб мальчик Петя. Ему было 15 лет, и как-то в апреле, в теплую погоду, он немного полежал на земле. Этого оказалось достаточно: у парня начался туберкулезный менингит, который не сразу удалось распознать. Эта болезнь часто скрывается под другими личинами и может до какого-то времени принимать, например, облик брюшного тифа – болезнь серьезная, но редко бывает смертельной. Но даже если бы распознали вовремя и начали лечить, надежда на выздоровление была призрачна: до начала использования стрептомицина туберкулезный менингит излечивался крайне редко.

Причиной другой смерти был банальный подпольный аборт. На первом этаже нашего дома жила семья: молодой офицер, его жена и два их сына 4-х и 2-х лет. Эти мальчики всегда играли вместе и держались обособленно от прочей детворы, а их мать – миловидная женщина – к вечеру часто выходила из дома в ожидании возвращения своего мужа со службы. По-видимому, она не очень была загружена домашними делами, а прочих у нее не было. Так вот, какая-то малограмотная баба сделала ей аборт, ибо аборты были официально запрещены. И женщина истекла кровью. Она не сразу обратилась за помощью, и медицина оказалась бессильной.



Ради собственного прокорма и чтобы жить было нескучно, мы держали скотину. Впрочем, в те годы это было всеобщим увлечением. За нашим домом был сарай, разделенный на клети. Воспользовавшись этим, в свою клеть мы как-то пустили жить купленную матерью корову, а она за свое проживание платила нам молоком. Как теперь говорят, это было взаимовыгодное сотрудничество. Корова была бурого цвета и дважды за свое прожитье платила нам еще и телятами. Каждый раз это случалось на исходе зимы, и малый несмышленый теленок, чтобы не замерзнуть в сарае, помещался в нашей комнате, справа от входа в нее. Нас становилось четверо в одной берлоге, и жить было еще веселее. Впрочем, это продолжалось где-то с месяц, после чего мать сдавала теленка государству. А там мы уже не несли за него ответственности перед нашей коровой, которую мать каждое утро перед работой выводила из сарая, чтобы присоединить к общему стаду. Вечером же пастух возвращал ее хозяевам.

Мы также держали кур и поросенка, причем все наши поросята, как на подбор, были Васьками. К этому изобилию живности время от времени присоединялись приезжавшие к нам погостить московские наши родственники, а сеновал сарая объединял в одну семью московских же знакомых наших соседей по дому. Постоянно у нас гостил и мой двоюродный брат Юзик – сын тети Бэллы. Он хорошо играл в футбол, и был желанным членом дворовой футбольной команды. И вообще – с ним было весело. Летом мы с ним тоже спали в сарае. Однажды, начитавшись Гайдара, я произвел целый переполох среди обитателей сеновала. Я раньше всех проснулся, сбегал домой и вернулся назад со страшной «новостью»: Война! Я отчаянно теребил Юзика, а он не хотел просыпаться. Зато взрослые обитатели сеновала – а среди них оказался даже какой-то венгерский коммунист – мгновенно проснулись, и все были в страшной тревоге. И это не удивительно: то, что для меня было всего лишь игрой, каждый из них прочувствовал на собственной шкуре. Я осознал свою ошибку, и мне пришлось извиняться.

Мать не особенно утруждала нас заботами, но за одно дело мы с Юзиком отвечали головой: на нашем попечении был очередной Васька – поросенок, которого вовремя нужно было загнать в сарай и накормить. Но мы часто ленились и вообще не выпускали Ваську из сарая. Однако покормить его нужно было обязательно – это дело святое. Как-то заигравшись в футбол, мы совсем забыли о поросенке, который, голодный, разрывался от возмущения: из сарая неслись его гневные вопли. Когда, наконец, он был услышан, до прихода матери с работы оставался час. Нужно было спешить. Мы быстренько разожгли примус и стали готовить похлебку из комбикорма, картошки, подсолнечного масла и всяких помоев, – что было под рукой. Все это нужно было сварить, остудить и дать поросенку. Но время таяло, и приход матери не предвещал ничего хорошего. Тогда, продержав похлебку на примусе минут десять, мы решили, что все готово, а чтобы поросенок не обжегся, налили туда еще холодной воды и все размешали. Васька стал с жадностью жрать это варево и подавился полусырой картофелиной. Тут явилась с работы мать. Как ни странно, но все наше наглое вранье о том, что мы все сделали вовремя и как следует, а Васька подавился от собственной жадности, она приняла за чистую монету. Затем пришел волшебник-ветеринар и спас поросенка, подарив ему несколько месяцев жизни, прежде чем из него сделали окорок.

Поросят у нас резал один здоровенный мужик из слободы по фамилии Крюков. Это случалось накануне ноябрьских праздников или несколько позже, – к тому времени, когда поросенок успевает нагулять свои законные шесть пудов. Последние пару месяцев его держат в сарае, чтобы не расходовал энергию на активную жизнедеятельность и нарастал салом. После экзекуции Крюков выпивал кружку поросячьей крови; за работу ему отдавали половину печенки и большой шмат сала. Мы же съедали большую сковороду жареной картошки со свежей свининой, а мать варила в поросячьих кишочках домашнюю колбасу с чесноком.