Просто пой

— Два темных, пепельницу и картошку фри, — на ходу бросил он задерганной официантке. И переключился на меня. — Прости, что я тебя отшил. Я слышал, что с тобой случилась… неприятность. И поэтому решил… а, ерунда. Забудь.

Слово «неприятность» меня слегка покоробило. Это он об автокатострофе, полугодовом лежании в больнице и потере памяти?.. Ну ничего себе, понятия у некоторых! Однако спорить я не стала. Может быть, мой собеседник просто волновался и от этого так неудачно выразился.

— Значит, ты знал Джей?

— Даже не знаю, как сказать… Сначала мы с тобой пересеклись на паре акций, а потом еще на чьей–то вписке. Так, случайно знакомство. Но однажды мне было совсем хреново… так хреново, что я под конец чуть с крыши не спикировал. И обратиться было совершенно не к кому. Тогда я позвонил тебе. А ты сказала — жди, сейчас приеду. Мы с тобой всю ночь сидели в этом самом баре, он тогда еще был круглосуточным. Потратили все деньги, сколько у нас было. Но мне тогда правда полегчало… О, а вот и пиво! — сбился незнакомец. Нам действительно принесли две объемных кружки с пивом. Я хотела было отказаться, но потом подумала, что это поможет создать более непринужденную и доверительную атмосферу и обреченно отпила из запотевшей кружки. Сейчас я бы предпочла что–то горячее и сладкое, но, как ни странно, ледяное пиво мне тоже понравилось.

— Пожалуйста, расскажи что–нибудь еще, — просительно сказала я.

— А что тебя интересует? — настороженно осведомился собеседник.

Я невольно подосадовала на такую толстокожесть. Интересно, окажись он сам на моем месте, что бы он хотел узнать о своем прошлом?!

— Все, — решительно сказала я. — Ну вот хотя бы — почему вы звали ее «Джей»?

Вард явственно расслабился и даже улыбнулся — в первый раз с начала разговора.

— На Энигме у тебя был ник — «Jeneva». Но подписывалась ты обычно просто «J». Женевой тебя точно никогда не называли. И стихи ты тоже подписывала только инициалом.

— Ты хочешь сказать — _мои_ стихи?

— Ну да. Поищи в архивах «Стихотвари», вряд ли их оттуда удалили. На самом деле, там придраться не к чему, так что цензура до тебя не доберется.

— Цензура? — глупо переспросила я. Вард посмотрел на меня как–то странно.

— Разумеется. Ты почти все, что написала, посвятила Ладе. Ты не помнишь, да?.. Так звали твою девушку. Но там по тексту не поймешь, что это сочинял не парень. Вот цензура и не чешется. Обычные любовные стихи.

Любовные… час от часу не легче. «Кровь–любовь», «луна–одна» и всякое такое. Ладно, это разочарование можно оставить на потом. Пока что важно вытянуть из Варда все, что он способен рассказать.

— Значит, на «Стихотвари»? Я запомню. А как человек? Какой она была? — спросила я.

— Сложно сказать. Кое–кто из наших тебя сильно недолюбливал. Считал, что от тебя сплошные неприятности. А для других ты была настоящей героиней, кем–то вроде Жанны д» Арк. И твои лучшие друзья были точно такими же. Я недавно разыскал в Энигме видео с вашей последней акции, — поймав мой удивленный взгляд, Вард пояснил. — Вы заблокировали выход из суда, где шел процесс над несколькими активистами «Зеленых». Вы знали, что их все равно посадят… но вы перекрыли выезд, и остались там даже тогда, когда «пятнистые» пустили в ход электрошокеры и газ.

— Ты говоришь, мы знали, что тех активистов все равно посадят?

— Ну конечно. Будь вас десять тысяч — тогда, может быть, что–то и вышло… Но вас было всего десять.

— Тогда для чего мы это делали?!

— Не знаю, Джей… Наверное, поэтому меня с вами и не было. Но раньше ты сказала бы, что иногда что–нибудь очень важно сделать, даже если это совершенно бесполезно.

Мы проговорили еще несколько часов. И даже отыскали на Энигме стихи Джей. Вопреки всяким ожиданиям, вполне приличные. Придя домой, я вытащила с самого дна своего шкафа старые потрепанные джинсы и взяла футболку, в которой ходила дома — старую и выцветшую синюю футболку. Больше никаких вещей, которые понравились бы Джей, здесь не было. Я намочила волосы над раковиной и дала им высохнуть, не делая укладки. Потом затянула в хвост. Настало время посмотреть на свое Альтер — Эго.

Я подошла к зеркалу — и почти сразу испытала разочарование.

В большом, занимавшем почти весь простенок между дверью и комодом, зеркале все еще отражалась я. Только в разношенной футболке и потертых джинсах. Но, вне всякого сомнения, именно я.

У Джей было совсем другое выражение лица и взгляд.

Похожие, как близнецы, мы все же оставались разными. И эту разницу нельзя было исправить дырами на джинсах или стянутыми в узел волосами. Она приходила изнутри.

Пару недель назад подобное открытие меня только порадовало. Но, чем больше я узнавала о Джей, тем больше сомневалась в своем превосходстве.

Джей была неуправляемой и, вероятно, грубой. Джей курила и без всяких колебаний ввязывалась в опасные авантюры. Джей любила девушку — и это было противоестественно.

Но Джей никогда и никого не бросала в беде. Вард говорил, что она могла сорваться с места и приехать на ночь в другой город, чтобы поддержать попавшего в беду приятеля, с которым она виделась всего несколько раз.

Джей бесстрашно участвовала в акциях протеста, где людей били дубинками по головам или травили газом. Я могла считать все эти марши и протесты полной ерундой, но не могла не спрашивать себя — рискнула бы я поступать, как Джей, если бы верила в их справедливость?..

А еще Джей посвящала своей девушке стихи. Я стихов не писала вовсе. Впрочем, даже если бы писала, у меня бы точно никогда не получилось так, как у нее.

Когда я надевала старые разношенные джинсы, мне еще казалось, что можно собрать все лучшее от Джей и от меня — и удовлетвориться таким результатом. Но, стоя перед высоким зеркалом в дурацкой вытянувшейся футболке, я внезапно поняла, что «взять» что–то от Джей нельзя. Ей можно только быть.

Джей могла нравиться или не нравиться — но она, в отличие от меня, была невероятно цельным человеком.

Дома наверняка заметили, что со мной происходит что–то странное. От меня часто пахло табаком, и одевалась я теперь подчеркнуто небрежно. А еще я пару раз не ночевала дома, сообщая, что останусь у друзей. Но мать с отцом ни о чем не расспрашивали. Сейчас я думаю, что они просто–напросто боялись услышать то, что я могла бы им сказать. Ну, а тогда я удивлялась, что они молчат, старательно изображая, что ничего необычного не происходит. Это мои–то родители, которые еще недавно звонили мне с вопросами, где я и с кем, стоило мне на полчаса где–нибудь задержаться по дороге из колледжа! С Вардом я встречалась каждую неделю. Так закончился январь, потом февраль… со временем Вард познакомил меня со своим бойфрендом, Криппом. А где–то в середине марта мои новые — точнее, очень старые — друзья решили рассказать мне про «отформатированных». Это наконец–то объяснило мне, почему Вард держался так холодно и настороженно во время нашей первой встречи.

Да, теперь я знала, кого стали называть «отформатированными». Возникни у меня подобное желание — и я даже могла бы рассказать, каково быть одним из них. Но об «отформатированных» почти никогда не говорили. Все, что было как–то связано с этой опасной темой, окружало абсолютное молчание.

Все началось с законов против геев. Автостопщики и неформалы, не желающие признавать общественных порядков, вскоре тоже оказались за чертой закона. А потом туда попали левые, посмевшие вступиться за три первых группы.

Мы были социально–вредной, нарушающей всеобщее спокойствие прослойкой населения, и общество дало понять, что не желает нас терпеть. Нас не хотели видеть. Не хотели знать, что мы все еще существуем.

Много лет назад нацисты истребляли поголовно всех евреев. Нас никто не истреблял — нам всего–навсего заткнули рот. Надо сказать, что наши оппоненты искренне не понимали, чем мы недовольны — ведь в своих квартирах, за закрытыми дверьми, мы вправе были жить, как нам угодно. Нас лишили только права на публичность. Но для многих это оказалось равносильно праву быть собой.