Страница 12 из 13
— У меня остались документы. Я могу их тебе показать.
— Не ври, что вас заставили или что вы боялись, что я попаду в тюрьму, — яснее выразилась я. — Я знаю, что вы с радостью ухватились за подобную возможность. Вы всю жизнь мечтали, чтобы кто–нибудь поковырялся у меня в мозгах — и сделал бы меня такой, какой бы вы хотели меня видеть. Вы могли бы спросить у меня самой, чего я хочу. Но вы этого не сделали. Вас слишком волновало то, чего хотелось вам самим. И вы прекрасно знали, что я предпочту попасть в колонию, чем допустить, чтобы мою память выпотрошили! Зашили! И кастрировали!! Но это же такая мелочь, правда? Зачем вам помнить, что я тоже человек — и тоже могу чего–то хотеть?!
— Ты все переворачиваешь с ног на голову. Конечно, мы хотели, чтобы ты была нормальной. Но…
Я перебила:
— Поздравляю. У вас почти получилось. Целых десять месяцев я была, с вашей точки зрения, нормальной. Хочется надеяться, что это принесло вам больше радости, чем мне. А теперь я ухожу.
Его лицо окаменело.
— Ты никуда не пойдешь.
Он загораживал мне путь. Краем глаза я отметила, что он держал большие пальцы рук в карманах — как всегда, когда был сильно чем–нибудь взволнован. Именно в такой позе он когда–то слушал завуча из нашей школы, говорившую, что я мешаю остальным ученикам и нарушаю дисциплину в школе. И в точности в такой же позе ожидал меня на выходе из полицейского участка — в самый первый раз, когда я сдуру позвонила матери и сообщила ей о задержании. Просто удивительно, сколько всего я теперь помнила о собственном отце.
— Отойди от двери, — сдавленным от ненависти голосом сказала я.
Никогда впоследствии я не могла сказать, что он увидел на моем лице и почему посторонился. Но я вспоминаю случай на парковке, вспоминаю злость, которая переполняла меня в тот момент — и могу только радоваться, что мне не пришлось узнать, действительно ли я могла его ударить.
Я сорвала свою злость на двери, так рванув ее к себе, что створка грохнула о стену. Подхватила сумку, брошенную на калошнице.
Мать тихо ахнула. Наверное, она хотела меня удержать, поскольку я услышала, как он ее одернул.
— Пусть что хочет, то и делает. Это уже не наша дочь.
Да, вероятно, так они и думали. У них была их дочь — воспитанная девочка, отличница, которая училась в колледже и никогда не приходила домой позже десяти. Которая встречалась с мальчиками и не прикасалась к сигаретам. Которая считала всех «зеленых» ненормальными, и (уж конечно!) не была одной из них.
А все, что было мной — это для них была какая–то болезнь, безумие, которое украло у них дочь. Они и в самом деле верили, что это можно вылечить — и тогда я стану такой, какой и должна быть. Милой, скромной и домашней девочкой.
Я почувствовала, что скриплю зубами.
Ладно! Верьте и надейтесь, если вам так нравится. Я все равно не в силах в чем–то вас переубедить. Не в силах даже объяснить, что то, что вы решили сделать из любви ко мне, было предательством и наихудшей подлостью.
«Не наша дочь»…
— Не ваша, — согласилась я. — Наверное, она погибла в «автокатастрофе».
Ждать лифт на лестничной площадке было невозможно. Я помчалась вниз, перелетая через три ступеньки.
Пропади оно все….
Наверху негромко стукнула обитая красивой черной кожей дверь.
Пропади оно все пропадом.
Пока я быстро шла по улице, бушующая во мне злость мало–помалу улеглась, сменившись сперва нарывающей, как больной зуб, обидой, а потом чем–то похожим на раскаяние. Несколько минут назад я твердо знала, что я никогда не прощу их за то, что они сделали. Такое просто–напросто нельзя простить. Еще я знала, что, сколько бы времени и сил я не потратила, пытаясь объяснить, что они сделали со мной, и вынудить признать (ну, пусть хотя бы ощутить) свою неправоту — это нас ни к чему не приведет. Спорить и что–нибудь доказывать можно тогда, когда стучишься в дверь, а не в глухую стену. А они и дальше будут верить в то, что поступили правильно… поскольку они искренне хотели мне добра. И все, что я могу сказать, бессильно отлетит от монолита их понятий о добре и зле, их принципов и убеждений.
Я брела вперед и думала — вся беда в том, что, даже разбив руки в кровь, ты не разрушишь эту стену. Даже сорвав голос — никогда не докричишься до глухих.
Это тот бой, в котором мы не можем победить.
Но именно сейчас, сквозь все мое негодование, и раздражение, и боль пробилось столь же несомненное сознание того, что я их все равно люблю. А если так, я поступила хоть и правильно, но все равно — недопустимо. Вот такой вот парадокс… Любовь — как я внезапно поняла — должна быть выше, чем любая логика. Если это действительно любовь. Когда наш разум говорит нам, что борьба бессмысленна, только любовь может заставить нас стучать в глухую стену и кричать, когда наш собеседник глух. Любовь не допускает оправданий и не принимает поражений.
Потому что это — бой, в котором мы не можем отступить.
Дойдя до этой мысли, я внезапно поняла, куда мне следует пойти.
В двери у Лады был поставлен кодовый замок. Не такой, который устанавливают на дверях подъездов и где нужно набрать комбинацию нескольких цифр, а элитный, кажется, японский, где паролем служит произвольно выбранное слово. Думаю, такой замок — вещь дорогая и довольно ненадежная, так как нужное слово можно подобрать или же подсмотреть. Но некоторые все равно ставили себе подобные замки, точно так же как другие ставили голосовые или считывающие папиллярные узоры с пальца. Точно так же, как носили на руке часы, хотя у каждого были часы в мобильном телефоне, плеере или лэптопе. Просто–напросто красивая, престижная игрушка.
Я остановилась у дверей.
Я знала каждую вещь в квартире Ладки. Могла представить ее комнату с закрытыми глазами и пройти по ее дому в совершенной темноте, ни разу не споткнувшись и не налетев на стену.
Чего я не могла, так это попасть внутрь.
Всего лишь год назад у меня был свой собственный магнитный ключ от ее дома. Я не помнила, куда он делся. То ли его обнаружили и выбросили мои родители, то ли я сама вернула его Ладе, когда мы расставались, то ли он валялся где–то в моей комнате среди других вещей.
Но сейчас его не было.
Я могла бы спуститься вниз и прогуляться по району, дожидаясь вечера. Могла сидеть прямо на лестнице, пока Лада не придет с работы.
А еще я могла подобрать слово–ключ. Во избежание попыток подобрать пароль многие владельцы кодовых замков обычно программируют их так, чтобы замок автоматически блокировался после трех неправильных попыток. Беда в том, что после этого входную дверь наверняка заклинит и тогда, чтобы ее открыть, нужно будет вызывать снизу мастера из техподдержки. Несомненно, Лада будет мне очень признательна, если не сможет вечером попасть домой.
Что ж, две попытки у меня, по крайней мере, есть.
Холодными, чужими пальцами я набрала на крошечном экране «Джей». Дверь протестующе пискнула, на крошечном дисплее загорелся красный огонек.
Промашка.
Перед тем, как попытаться снова, я раздумывала несколько минут.
Я перебрала в уме названия ее любимых книг и имена друзей. Страны и города, где бы она хотела жить. Бар «Джинджер», где мы когда–то проводили каждый третий вечер. Многие из этих слов были неразрывно связаны с ней в моей памяти, но я не могла сказать, какое из них она могла выбрать в качестве ключа. Я колебалась.
Может быть, я вообще ищу ответ не там? Может быть, пароль нужно искать в какой–то другой области? Ее стихи? Название ее романа?..
Я рискнула и набрала «Джинджер».
И невольно вздрогнула, услышав писк.
Опять не то.
Что ж, следует признать, что шансов с самого начала было очень мало.
Я отошла от двери и уселась на ступеньках лестницы. Вяло исследовала содержимое захваченной из дома сумки. Записная книжка, пачка сигарет, подаренные Вардом темные очки, лэптоп, зарядка для лэптопа. Больше ничего. И точно ничего такого, что могло бы скрасить многочасовое ожидание. Я оперлась плечом о стену и лениво закурила. Лада сначала учится, потом работает, к тому же ей придется добираться на метро из центра, значит, она будет здесь не раньше десяти. Мне предстояло просидеть на лестнице не меньше четырех часов, в то время как зарядки у лэптопа в лучшем случае хватило бы на полчаса. Незачем и включать.