Просто пой

Я невольно покосилась на часы. 00:02

Значит, уже сегодня.

Дождавшись, когда полицейский, махнув на меня рукой, ушел из сквера, я неловко встала со скамейки. Может быть, и хорошо, что я не стала допивать вино. Недоставало только заплетающихся ног и мутной головы наутро.

Пора было возвращаться. По дороге я сунула в урну недопитую бутылку. Небось завтра дворники напишут тому же квартальному донос, что кто–то ночью пьянствовал на лавочке под тополями. И тогда он успокоится, поняв, что я без приключений добралась до дома, не наткнувшись по дороге ни на хулиганов, ни — что, в своем роде, еще хуже — на какой–то из отрядов добровольческой дружины, охраняющей порядок в городе.

Правда, долго радоваться ему не придется — через сутки в его отделение придет запрос из КОСПа.

Мне вдруг показалось, что я только что была на собственных поминках. По спине пополз противный холодок.

Дверь нашей городской квартиры я открыла очень тихо, чтобы не разбудить мать с отцом. Если они проснуться, то начнут расспрашивать, где я была, и что я собираюсь делать завтра. Этого мне совершенно не хотелось. Видимо, недаром Лада говорила, что я не умею врать…

Проигнорировав неубранную с прошлого утра постель, я села за письменный стол и пододвинула к себе тетрадь. Обычно я писала каждое стихотворение несколько суток, долго и мучительно подыскивая рифмы или подходящие эпитеты. Но сегодня — то ли из–за хмеля, все еще бродившего в моей крови, то ли из–за острого, мучительного страха, все–таки пробившегося через мою странную апатию, все было по–другому. Мне казалось, что кто–то толкает меня под руку. Строки торопливо наползали друг на друга, вкривь и вкось ползли по белому тетрадному листу. Стих выходил неаккуратным, рваным, совершенно не таким, как я привыкла. Но мне было наплевать.

Все проходит, — сказал мой друг.

Выцветают узоры слов,

Жизнь течет, замыкая круг,

Размывая твою любовь.

Но и та, что еще жива — вдруг придется не ко двору.

Перетянется тетива.

Все, кто любит тебя — умрут.

Все, кого ты любил — давно

Нелюбимы и не нужны.

Выжди время. Спустись на дно,

в зыбкий мир на краю войны.

В мокрый снег, в паутину сна

От апреля до ноября -

Словно близость дается нам,

Чтоб учиться ее терять.

Словно это и вправду так,

Словно ты пообмял бока, и, смирившись, танцуешь в такт,

И фальшивишь не вдрызг, —

слегка.

Мир ломал не таких, как ты, а сильней и мудрей стократ.

Здесь летели в огонь листы, выпил яд не один Сократ,

Были редки слова с ценой

И невзятые города…

Да, все так, только кто виной?

Уж не мы ли?… Прошу: когда

Чтоб узнать, что ты смеешь сметь

Стихнет гулкий и темный зал,

Просто пой — про любовь и смерть,

Глядя той и другой в глаза.

Отбросив ручку, я еще раз прочитала только что написанное. Перечеркиваний на листе было совсем немного — мне и вправду никогда еще не писалось так просто и легко. Стоявшие на тумбочке часы показывали час. Если предположить, что путь до дома занял у меня минут пятнадцать–двадцать, то за столом я просидела где–то полчаса. На краткое мгновение возник соблазн переписать стихотворение и утром прикрепить его магнитом к холодильнику, как в школе, когда мать с отцом просили писать им записки, куда я пошла и у какой подруги собираюсь ночевать. Но я сразу отбросила эту нелепую идею. Невозможно объяснить в одном стихотворении все то, что не сумел за столько лет.

Я вырвала лист из тетради и сложила его вдвое. Потом еще вдвое.

Взяла с полки свой фотоальбом, нашла в нем снимок, где мы целовались с Ладой, и засунула бумажку за него.

Ну вот и все.

Я еще не успела подписать свой протокол, когда допрашивающего меня лейтенанта вызвали к начальству. Отсутствовал он довольно долго, а разглядывание лежащего передо мной листка успело надоесть мне уже в первые минуты. Потом мне не оставалось ничего другого, как считать узоры на обоях и прислушиваться к приглушенным голосам за стенкой — ничем другим заниматься в этом кабинете было невозможно. Чувствовала я себя весьма паршиво: возбуждение, нахлынувшее на меня во время нашей акции, давно рассеялось, и на душе у меня было тяжело и мутно. Так что я почти обрадовалась, когда в кабинет ввели еще одного задержанного — пепельноволосого, коротко стриженого человека лет, должно быть, сорока. Сидевший за вторым столом сержант при виде него встрепенулся — тоже, видимо, скучал без дела. Взяв измятый паспорт вновь прибывшего, он начал переписывать все сведения на лежавший перед ним листок бумаги. Дойдя до листка с пропиской, он выразительно прищелкнул языком и откинулся на спинку стула вальяжным жестом человека, хорошо проделавшего основную часть своей работы.

— Где вы живете? — спросил он у пепельноволосого.

— Где придется, — лаконично отозвался тот.

— То есть вы нарушаете законы о прописке, — отметил сержант с явным удовлетворением. — Вдобавок, вы даже не потрудились встать на временную регистрацию, приехав в этот город. Прочитайте протокол.

Мужчина взял листок и пробежал его глазами. И устало произнес:

— Молодой человек, не знаю, как там вас по званию… «регистрация» пишется через «и», а «не» с глаголом всегда следует писать раздельно. Я исправлю, если вы не возражаете.

Я прикусила губу, чтобы не ухмыльнуться. В протоколе, составленном на меня саму, любые знаки препинания отсутствовали в принципе, зато ошибки попадались в каждом втором слове. Другое дело, что мне бы и в голову не пришло пререкаться с допросившим меня лейтенантом из–за такой ерунды — я к этому давно привыкла. Грамотных среди работников полиции то ли не было вовсе, то ли они никогда не занимались черновой работой вроде составления подобных протоколов.

Молодой сержант, надо отдать ему должное, нимало не смутился. Даже растянул губы в улыбке, попытавшись обратить все в шутку.

— У меня с начальной школы была тройка по литературе.

Пепельноволосый посмотрел на него поверх протокола, который по–прежнему держал в руках, и удивительно серьезно отозвался:

— Вам завысили.

На этот раз маневр с прикушенной губой мне не помог, и я довольно громко хрюкнула.

— …Так, теперь распишитесь здесь, — заметил полицейский несколько поспешно, придвигая ему еще один лист. — Это уведомление, что вы задержаны на десять суток.

— А я что, задержан? — слегка удивился мой сосед. — Зачем вам это?

— Мы должны проверить, не находитесь ли вы под следствием за какие–то другие правонарушения.

— Но почему на десять дней? У вас же есть компьютерная база. Вряд ли подобная проверка займет больше трех минут, — сказал «подозреваемый». Я посмотрела на него с невольным интересом. Обычно все задержанные делились на две группы — одни попадались в первый раз, пугались и заискивали перед полицейскими, другим, по сути, было уже нечего терять, поэтому они оттягивались по полной, начиная, как это обычно называется, «качать права». Надо сказать, что результат для первых и вторых был совершенно одинаков, так что я не видела большого смысла быть предупредительной с полицией. Но этот человек вел себя очень необычно. Не заискивал и в то же время не пытался возмущаться, возражая полицейскому так равнодушно, словно речь шла о каком–то скучном деле, результат которого был ему хорошо известен наперед. И это поневоле вызывало любопытство.

— К сожалению, вы отказались пройти дактилоскопию, — со злорадством возразил сержант. — Проверить вас по базе невозможно.

Задержанный задумчиво смотрел на него через стол.

— Да, моих паспортных данных и сделанных вами фотографий, очевидно, будет недостаточно для опознания.

Лицо сержанта потемнело.

— Хватит умничать, — процедил он. — В участке вы все из себя невинно пострадавших корчите. Что ж ты тогда при виде патруля тут же намылился сбежать? От слишком чистой совести?..

Это было уже слишком. Я ненавидела, когда сотрудники из КОСПа начинали обращаться с кем–то из задержанных на «ты», с этаким барским превосходством. А поскольку что–нибудь подобное происходило регулярно, я успела накопить солидный опыт в том, что можно говорить в подобных случаях. Вот и сейчас, хотя все это меня совершенно не касалось, я почти готова была вмешаться в их разговор, чтобы поставить полицейского на место. Но оказалось, что чужая помощь моему соседу ни к чему. Не отрывая пристального взгляда от сержанта, он вполне спокойно сообщил: