Страница 4 из 112
А дальше общение продолжалось по телефону, и когда начался мой полугодовой академический отпуск, я приехала к Быковым во Франкфурт в феврале 2001 года с устоявшейся уже мыслью написать его критическую биографию. Встреча была, как уж повелось, теплой и радостной. На этот раз — наверное, из-за того, что произошла она на чужбине, — я почувствовала еще большую тягу к этим нетребовательным к быту людям. Быков напряженно работал, был в постоянном контакте с друзьями на родине, следил за политикой по газетам и Интернету. Ирина Михайловна организовывала их несложный быт и осваивала Франкфурт. Поражало ее знание города, который она весь обошла пешком. Здесь, как я поняла, помимо природной любознательности сказалась тактика способствовать мужу в работе: она оставляла его в небольшой квартирке, которая сразу после завтрака превращалась в его кабинет, и приходила к часу дня покормить мужа. Во Франкфурте Ирина Михайловна стала моим гидом и с гордостью за красоты этого города водила меня по своим излюбленным местам.
Интервью, которое мне дарилось ежедневно, вылилось в более чем сто страниц на английском. А в начале со мной произошел конфуз: перед приездом к Быковым я купила для этого интервью магнитофончик по последнему слову техники, который не успела освоить. Быков, добродушно и терпеливо глядя на мои мучения, пошутил: «А у нас кажуць, што нельга браць новыя боты ў доўгую дарогу» (А у нас поговорка есть: не надевай новую обувь в долгий путь).
После Франкфурта телефонные разговоры стали регулярными. Иногда звонила Ирина Михайловна, реже — Василь Владимирович, но чаще, конечно, я, выясняя что-то или просто справляясь о здоровье. Дело в том, что Ирина Михайловна давно уже просила мужа провериться у врачей, ну а он каждый раз рассеянно обещал. В феврале 2001 года он мне признался, что чувствует себя плохо, но просил не говорить об этом жене, чтобы не расстраивалась. Когда я его заставала одного во Франкфурте и позже в Праге, Быков очень сдержанно и кратко говорил правду о своем состоянии, а при Ирине Михайловне, которая сама храбрилась, когда стал ясен диагноз, его ответы были полны оптимизма.
В середине июня 2003-го я собралась в Прагу, чтобы повидаться с ними. 19 июня они все еще были в Минске, и я разговаривала по телефону с женой писателя, а 22-го — уже с его вдовой. На похороны я не успела из-за возни с визой и попала лишь на 40-й день, который отмечался семьей и близкими в Доме литератора — но не только. Когда мы приехали на могилу, оказалось, что о сороковинах помнили многие: на кладбище, у могилы писателя, в этот день собралось огромное количество людей, ее окружили буквально толпы народа.
И по сегодняшний день, семь лет спустя, могильный камень Быкова покрыт васильками, белыми и красными розами, гвоздиками и другими цветами в любое время года.
«Смерти нет» — решила назвать я это вступление.
И ведь действительно — смерти нет.
Предисловие: От имени своего поколения…
Быков не только писал о потребностях каждого человека в нравственности, он сам являлся ее прямым воплощением… Быков — редчайшая для двадцатого века личность, обладающая неуклонной верой в абсолют истины.
Конечно, Василь Владимирович Быков — не единственный писатель, явивший миру современную белорусскую литературу. Есть и другие достойные писатели, их имена еще будут появляться на страницах этой книги. Однако он более остальных известен широкому читателю — и в Беларуси, и за ее пределами (возможно, «за пределами» даже больше: нынешний белорусский президент, именуемый в народе «батька» и однажды во всеуслышание заявивший, что помнит стихи Быкова еще со школы, не слишком-то заинтересован в пропаганде его творчества). Имя писателя служит синонимом не только высокого писательского дара и следования своему предназначению, но и синонимом нравственной стойкости. Я бы сказала — безукоризненности нравственных координат.
«Есть ценностей незыблемая скала»… Об этом он всегда знал и об этом написал большинство своих произведений. Не только романа или повести, но даже рассказа нет у Василя Быкова, где бы не разыгрывалась та или иная нравственная коллизия, где бы не вставала проблема нравственного выбора — перед его героями и перед нами, читателями.
В этом смысле Быков, безусловно, экзистенциальный писатель, один из выдающихся экзистенциалистов XX века.
При этом у него нет ни одной выдуманной, сконструированной ситуации, ничего идущего «от ума». Все только от опыта, выстраданного им самим, его поколением, его соплеменниками.
Очень тяжелого опыта. Ставящего человека на грань выживания. Иногда даже на ту грань, где личное физическое выживание оказывается не самой главной жизненной ценностью.
Здесь, разумеется, нельзя не вспомнить войну, которая и родила писателя Быкова. Но нельзя не вспомнить и коллективизацию, породившую искусственный голодомор, и многое, многое другое. Все это без пощады пропахало всю советскую империю, но о родине писателя, Беларуси, следует сказать особо. Хотя бы потому, что Вторая мировая война прошлась по ее населению с особой жестокостью — треть его была уничтожена. А ведь этой катастрофе предшествовали Первая мировая война (последствия которой отразились на поколении родителей писателя), революция, Гражданская война, упомянутая уже здесь коллективизация и многие другие беды и испытания.
«Колесики и винтики» — так, помнится, сказал И. В. Сталин о советских людях, подданных своего государства.
Казалось бы, уже к началу войны будущий писатель должен был превратиться в маленькую послушную частичку чудовищного механизма. А уж после войны, пройдя сквозь чудовищное пекло, вконец ожесточиться и потерять остатки человечности.
Ан нет! Как и многие другие писатели его поколения («лейтенантская проза», стихи Самойлова, Межирова, Левитанского и т. п.), Быков не только не ожесточился, но с особой остротой почувствовал ценность именно человеческого в человеке. Человеческая жизнь — что на войне, что в так называемой мирной жизни — не стоила ни копейки, и уж тем более ни копейки не стоило человеческое достоинство. А для него главным было как раз это — достоинство, проистекающее от веры в высшие ценности, в неповторимость и индивидуальную значимость каждой человеческой жизни. Как ни громко это звучит, он занимался тем, что возвращал современной ему литературе, именовавшейся советской, утраченную ею человечность.
Читатель тосковал по полузабытому искреннему слову. Ему, прошедшему через многочисленные страдания, чудом вернувшемуся с войны, было так нужно, чтобы с ним нормальным, человеческим языком говорили о том, что ему пришлось пережить и перечувствовать. Чтобы ему сострадали.
На языке официальной критики это называлось «абстрактным гуманизмом». Быков был очень нужен, он воспевал общечеловеческие ценности — и за это его клеймили. И на родном белорусском, и почти на родном русском языке.
Хотя, если посмотреть на такие вещи с исторической высоты, — это ведь тоже признание.
Но жизнь писателю оно, случается, укорачивает.
Быков не любил говорить о себе, редко отвечал на вопросы о своей личной биографии. Если же кто-то начинал настаивать, то вполне мог услышать то, что услышала я в процессе первого с ним телефонного разговора: «…видите ли, моя биография — в моих книгах. Читайте, пожалуйста, если вам интересно, но больше, простите, мне нечего сказать».
С одной стороны, как говорится, крыть нечем. А с другой — перед автором книги о таком писателе встают определенные сложности. Поэтому биографические данные, столь необходимые для анализа и отдельных произведений Быкова, и тех изменений, которые происходили в жанровой специфике и творческой манере писателя на протяжении его творческого пути, да даже просто для понимания того, почему в разные моменты он предпочитал жанр то повести, то романа, то рассказа, а то и публицистического выступления, — эти биографические данные зачастую приходилось собирать по крохам.