Страница 8 из 54
— Наконец-то, — сказал я. — Обещали еще вчера.
Питуси презрительно фыркнул.
— Что они понимают… Давай, двинули дальше. Ты только далеко не отходи. Чтобы потом двоих не искать. Следопыты, мать вашу… тут вам не Сибир.
«Сибир»!.. Как будто ты когда-нибудь бывал в Сибири, толстый дурак… Я кивнул, проигнорировав пренебрежительный тон своего напарника. Лицо садовника Питуси, сколько я его помню, всегда сохраняло гримасу надменного превосходства по отношению к окружающему миру в целом и ко всем его конкретным представителям в частности. Понятия не имею, что являлось тому причиной: уверенность ли в полной никчемности Творения, сознание ли собственного величия, а может, и то и другое вместе? Впрочем, выражение лиц питусиных отпрысков заставляло предположить, что речь идет о наследственном характере этого удивительного качества. Талант вселенского презрения передавался в роду Питуси генетически, от отца к сыну.
Обычно я не упускал случая огрызнуться в ответ, но на сей раз проклятый хамсин выжег во мне весь задор, не оставив сил даже на минимальную перепалку. Казалось, горячий, все усиливающийся ветер проникает внутрь — в легкие, в сердце, в душу, срывая с мест привычные ориентиры, сдвигая опоры, заволакивая желтой непроницаемой пылью когда-то ясные и четко очерченные перспективы. Неловкое неудобство, которое ощущалось мною с самого утра, давно уже переросло размеры того, что обычно называют беспокойством или даже тревогой. Мною овладевала натуральная паника; я с трудом удерживал себя в рамках стандартного поведения. Хотелось скорчиться, забиться под куст, кричать, звать на помощь… К счастью, Питуси не заметил моего состояния — он был слишком занят тем, чтобы как можно дальше оттопырить презрительную верхнюю губу… а может быть, даже он чувствовал себя не в своей тарелке.
Встречный ветер хлестал нас шершавыми песчаными половиками; мы шли, ложась на пыль грудью и закрывая ладонями лицо. Вокруг бился в судорогах агонизирующий, но еще не сломленный хамсин. Густой воздух крутился повсюду желтыми клубами, деревья стояли в обмороке от невозможности убежать, земной ад свистел в их истончившихся, парализованных ужасом ветвях. Могли ли мы найти что-нибудь в этой взбесившейся преисподней? — Ну разве что сатану… Чем дальше, тем бессмысленней выглядели наши поиски: сомневаюсь, что мы обнаружили бы пропавшего Арье Йосефа, даже если бы наступили на его мертвое тело.
На краю вади мы снова приостановились, собираясь с духом перед тем, как начать спускаться. Видимость резко ухудшилась, хотя еще недавно казалось, что хуже уже некуда: в пыльном тумане едва можно было различить очертания ближних камней и кустов. Попутное направление и топография вади создавали идеальную аэродинамическую трубу для западного ветра, и он, разогнавшись, с дьявольским вибрирующим воем несся вверх по этому желобу в сторону самарийского нагорья, гоня перед собой желтые пылевые вихри. Я повернулся к ветру спиной и поплотнее прижал ладони к ушам, чтобы унять нарастающий в них звон, идущий то ли из вади, то ли изнутри — из подавленной дурными предчувствиями души, из головы, оглушенной ветром, хамсином, усталостью, страхом.
Питуси покровительственно хлопнул меня по плечу, улыбнулся и что-то сказал, по-рыбьи беззвучно разевая рот. Я приоткрыл уши.
— Что?
Он повторил — опять что-то про Сибир. Этот жлоб в сандалиях строил стену своей презрительной самоуверенности из кирпичей моего страха, свое здоровье — из моей болезни. Я понял это неожиданно, одним ударом, и тут же ощутил дикую, кипящую злобу, словно хамсинный ветер-убийца ворвался в мои жилы и теперь бушевал там, как бушевал внизу, в русле бурлящего вади. Наверное, это отразилось на моем лице так ясно, что садовник попятился. Я потянул из-за спины винтовку. Думаю, что в тот момент я совершенно не владел собой, не отдавал отчета в своих действиях, говоря попросту — сошел с ума. Я стал злобным роботом, адской марионеткой в разнузданной мистерии сатанинского хамсина. Еще секунда-другая — и я бы ударил Питуси прикладом, а то и похуже. Он перестал улыбаться, даже подобрал губу. И тут прогремел выстрел.
Мы вздрогнули и одновременно пригнулись — по рефлекторной привычке, раз и навсегда приобретаемой теми, кто хоть когда-нибудь побывал под настоящим обстрелом. Стреляли совсем рядом, со стороны деревни, возможно даже по нам, возможно даже те, кто убил Арье Йосефа. Его — из-за пистолета, нас — из-за автоматов…
— Вагнер! — Питуси щелкнул затвором. — Это по ним! По Вагнеру! За мной!
Держа автомат наизготовку, он быстрыми перебежками двинулся влево. Я едва поспевал за ним; для своей тучной комплекции садовник передвигался исключительно ловко. Действительно, там ведь Вагнер… Я вдруг осознал, что начисто забыл о Вагнере и Беспалом! И не только… К примеру, с чего это я взял, что Арье Йосеф убит? Разве мы обнаружили тело или следы нападения, борьбы, ранения? — Нет, конечно нет! Это все пыльный мешок хамсина… это он замутил мне мозги… чуть с Питуси не подрался… — с ума сойти можно.
Садовник предостерегающе поднял руку: впереди виднелись две неясные фигуры. Мы подобрались ближе, Питуси выпрямился, а вслед за ним вздохнул с облегчением и я: Вагнер и Беспалый Бенда, живые и невредимые, стояли посреди небольшой каменистой площадки. Бенда выглядел смущенным. Он молчал, но весь вид его говорил: «Что вы на это скажете?»
— Всем расслабиться, — сказал равшац. — Отбой воздушной тревоги.
Питуси презрительно оттопырил губу.
— Какое расслабиться? Откуда стреляли?
— Отсюда… — Вагнер кивнул на Беспалого. — Бенда уронил своего старика Узи. А тот возьми да и выстрели…
Смешное, как известно, основывается на неожиданном, но кто бы назвал неожиданностью эту проделку старика Узи? Как то чеховское ружье, он просто обязан был выстрелить — тем более, что висел не на инертной стене, а на плече активного придурка. Тем не менее, я просто задохнулся от смеха — так, что мне пришлось упасть и кататься по земле, чтобы выкатить хохот наружу. Думаю, что таким образом я избавлялся от скопившегося напряжения. Засмеялся и Вагнер, затем Беспалый; даже садовник Питуси выдавил несколько смешков сквозь надменную, не предназначенную для этой цели губу.
Дальше мы шли все вместе, вчетвером, и, конечно, так ничего и не обнаружили. Когда добрались до Эйяля, Вагнер вызвал военных. Они приехали почти сразу на трех джипах, но к тому времени уже стемнело, начался дождь, переходящий в ливень, и офицер решил отложить поиски до утра. Я вернулся домой мокрый до нитки. Как-то разом похолодало; еще несколько часов назад мы не знали, куда деться от жары — теперь у меня зуб на зуб не попадал от холода.
После горячего душа и горячего чая я лег в постель, полагая, что засну, едва коснувшись головой подушки. Какое там… — по всей видимости, усталость перешла ту крайнюю грань, когда она еще нуждается во сне. Меня била непонятная дрожь, в такт сильнейшему ливню, усердно топтавшему ставни и крышу. Перед глазами вертелись образы и картинки безумного хамсинного дня; толстое лицо старика Когана сменялось толстым лицом садовника Питуси, дочь пропавшего Арье заземляла свою бьющую через край тревогу на пушистую головенку собственного ребенка, мелькали дорожные указатели: Эйяль, Гинот Керен, светился в желтом тумане призрак старого Ицхака Лави, подрагивал аккуратной щеточкой усов равшац Вагнер… кстати, ему за шестьдесят — не назвать ли и его стариком?
Тогда-то — вместе с вопросом о стариканстве Вагнера — мне и пришла в голову идея написать рассказ. Или не рассказ, повесть. Или не повесть, а очерк… эссе… Черт знает что — назовем это для ясности «текст» — перло из меня наружу, не позволяя заснуть, мешая жить. Возможно, это просто выходил на волю хамсин, проникший в мои вены там, на горе. Точнее, не он выходил, а тело само выдавливало его из себя — по букве, по слову, по предложению.
Я поднялся с постели и сел за клавиатуру. Сначала я думал, что это будет текст о стариках — недаром же мне еще в середине дня подумалось, что объяли меня старики до души моей: старик Яков, старик Коган, старик Узи, старик Ицхак Лави, а теперь вот еще и старик Вагнер… Но вышло иначе: старики получались оболочкой, антуражем… — нет, хороводом — вот оно, правильное слово! Хороводом они кружились вокруг некоего центра, объединяющего и связующего их всех — пока еще непонятно, чем и как.