Страница 44 из 54
— Так она их выгуливает! — чтобы я услышала, Борису пришлось кричать мне чуть ли не в ухо. — Представляешь?! И никакой на нее управы!
— Кто, болонка?
— Какая болонка?! Шломин! О, гляди, гляди! Пересменка!
Пикап остановился прямо напротив нашей калитки. По описанию из бориного текста я ожидала увидеть совсем иную собачницу Шломин. Представляла себе нечто среднего рода — бесформенное, отдутловатое, в засаленном тренировочном костюме, с седыми космами и грязными ногтями. К моему удивлению, из машины вышла высокая статная женщина, одетая не без щегольства и во всеоружии безошибочного макияжа. Она приветливо помахала нам и направилась к задней дверце пикапа. Собаки как по команде смолкли и, толкаясь, побежали к хозяйке; при этом лохматая болонка, гнусно подтявкивая и покусывая остальных, сбивала всю свору в кучу. Борис с некоторой задержкой помахал в ответ.
— Разоделась-то как! — проворчал он. — Хотя куда ей еще? Она ведь только по собачьим делам и выходит.
Тем временем из пикапа с радостным визгом уже вываливалась вторая смена. Отгулявшие свое, напротив, запрыгивали внутрь. На их мордах читалось явное облегчение, поскольку болонка-пастух осталась на тротуаре. Подсадив артритного ризеншнауцера, Шломин захлопнула дверцу и посмотрела на лохматую скандалистку. Похоже, болонка пасла не только собак, но и хозяйку.
— Ну что, Жаклин, поехали?
Жаклин ответила не сразу, а немного поразмышляла и лишь потом милостиво оттявкнула высочайшее разрешение. Пикап двинулся дальше, сопровождаемый прежней оглушительной какофонией.
— Ну, как тебе?
Борис уже улыбался, от недавнего раздражения не осталось и следа, и я подумала, что настала пора вернуться к прерванному разговору и к старику Когану.
— Действительно, смешно… — я осторожно потянула его за локоть. — Пошли назад?
— Куда назад?
— Как это — куда? К Эмилю Иосифовичу, куда же еще…
Боря посмотрел на меня так, словно видел впервые.
— Вот что, госпожа Малевич, — сказал он сердито. — Хочешь с ним и дальше сидеть — сиди. Но меня уволь, понятно? Я в этом доме свою тонну пакостей съел. Будь здорова. И приятного аппетита.
Звякнула щеколда. Борис ушел, не оглядываясь. Если бы я находилась здесь из-за него, то сейчас самым правильным было бы догнать, обнять и пробормотать что-нибудь вроде «по каким пустякам мы ссоримся…» или «не сердись, дурачок…» или просто чмокнуть в щеку, взять под руку и повести домой, к постели, которая бывает особенно хороша после таких недоразумений. Но в том-то и дело, что находилась я здесь не из-за него, а из-за текста. Мы знали это оба… вернее, все трое: текст, я и Борис. Речь здесь шла о классическом любовном треугольнике, и борино раздражение адресовалось вовсе не моему упрямому желанию продолжить разговор со стариком Коганом, а тому факту, что я в очередной раз выбрала не его тепло, его постель, его любовь, а текст — равнодушный, ускользающий, не идущий на контакт текст.
Старик Коган стоял на том же месте, где я оставила его десятью минутами раньше. Увидев меня, он кивнул.
— Извините, Эмиль Иосифович, — сказала я. — У Бориса внезапно открылось срочное дело. Вы не возражаете, если мы продолжим вдвоем?
Он снова кивнул.
— Срочное дело… — в голосе старика звучало раздражение. — Еще бы. Трудно воспринимать правду как она есть. Впрочем, не думаю, что ваш нежный друг смог бы усидеть здесь, слушая продолжение. Это ведь была только присказка, сказка — впереди.
В отличие от Бори, я не могла позволить себе роскоши рассердиться, а потому пропустила «нежного друга» мимо ушей. Ничего страшного, пусть покуражится. Интересы текста стоят выше личного самолюбия корректора. Пока не отброшена возможность того, что старик Коган окажется следующим автором, я обязана внимательно вслушиваться в любой его выхлоп, даже самый неприятный.
— Антон Вебер остался в отряде моего отца, — медленно проговорил Коган.
Итак, Вебер остался с чоновцами. Причиной тому было желание спасти Эльзу: из разговора с комиссаром Коганом Антон понял, что к ликвидации намечены все поселки колонистов, и Вальдхайм как раз на очереди. Так Антон Вебер оказался невольным свидетелем чудовищных зверств. Отряд Иосифа Когана продолжал свое ужасное шествие по южным степям, сжигая колонии одна за другой и под корень вырезая немцев — антоновых соплеменников, истребляя самую память об их присутствии на этой земле. Награбленное имущество, скот, станки, сельскохозяйственный инвентарь специальными обозами отправлялись к железнодорожным станциям, и оттуда — на север, в Москву. После себя Коган оставлял выжженную землю.
Антон запретил себе чувствовать: главным для себя он положил необходимость вовремя оказаться в Вальдхайме, спасти Эльзу, которая вдруг стала казаться ему любовью всей его жизни, смыслом существования. Возможно, от увиденного у него наступило временное помутнение рассудка; он жил как в бреду, двигался как лунатик. Только этим он мог потом объяснить свою роковую ошибку. Когда Вебер наконец осознал, что отряд направляется в сторону, противоположную Вальдхайму, было уже поздно.
Он бросился к Когану за объяснениями. Тот рассмеялся в ответ:
— Неужели ты думал, что мой отряд — единственный? Немцев еще много, а лето кончается. Вальдхаймом займутся другие. Отряд Финкельштейна, если не ошибаюсь…
Тем же вечером Вебер бежал из части. Он скакал без остановки, а когда лошадь пала, пошел пешком. Ночь была светлой, и не из-за луны — вокруг на всю ширину степи полыхали пожары. Сладко пахло горелой человечиной. К Вальдхайму Антон вышел на рассвете. Глазам его предстало огромное пепелище — пустынное, как жерло вулкана; казалось, даже вороны избегают приближаться к ужасному месту. Вебер с трудом нашел обугленный остов дома, где провел счастливейший месяц своей жизни. Смаргивая слезы, покопался в теплой еще золе. От Эльзы ему осталась лишь оплавленная медная заколка в форме бабочки.
До Мюнхена Антон добрался лишь в начале зимы. В двадцать семь лет он ощущал себя глубоким стариком. Город шумел митингами — набирала силу новообретенная веймарская демократия. На площадях, перекрикивая соперников, напрягали глотки многочисленные ораторы. В одном из них Вебер узнал своего довоенного приятеля, художника. Тот тоже обрадовался встрече, с четверть часа они простояли на улице, хлопая друг друга по плечам, и наконец решили зайти в пивной подвальчик — погреться и вспомнить былые деньки.
Антон выпил порцию шнапса и вдруг, неожиданно для себя самого, стал рассказывать о резне меннонитов. Когда Вебер закончил, лицо приятеля было мокро от слез. Друг вскочил с табурета. Он сказал, что эту ужасную историю должны услышать все. Перемежая всхлипами клятвы и проклятия, он потащил Антона в другую пивную. Веберу пришлось повторять свой рассказ раз за разом всю ночь напролет…
Старик Коган вдруг наклонился к моему уху — видимо, так же, как когда-то наклонялся к его уху зека Антон Вебер.
— Вы знаете, как его звали, Лена?
— Кого? — тихо спросила я, уже предчувствуя ответ.
— Того мюнхенского приятеля… — старик сощурил глаза и произнес, отчетливо выговаривая каждое слово. — Его звали Адольф. Адольф Гитлер.
— Вы хотите сказать…
— Да! — воскликнул он. — Именно это я и хочу сказать! Мне нужно, чтобы вы поняли. Именно там, в том пивном подвале, и родилась ненависть Гитлера к евреям. Именно там он поклялся остановить этот геноцид! Потому что геноцид немцев-меннонитов грозил перерасти в геноцид всех остальных немцев. То, что вы столь громко именуете Катастрофой, было даже не местью, хотя видит Бог, вы заслуживали мести! Нет, это было законным защитным действием, необходимой обороной!
Так вот к чему он, оказывается, вел! Я во все глаза смотрела на старика Когана. Дело вовсе не ограничивалось демонизацией одного лишь когановского папаши, как я предположила в разговоре с Борисом — старик забирал намного, намного шире! Борю мутило от любви старика к насильнику и садисту Карпу Патрикеевичу… — мне же теперь предлагалось понять и полюбить Гитлера! Впрочем, с точки зрения стокгольмского синдрома камский сукинсон не слишком отличался от мюнхенского. Я открыла рот, чтобы что-то сказать, и не смогла вымолвить ни слова. Хуже того — я не могла пошевелить и пальцем. Похоже, что в очень больших дозах маразм — даже чужой — оказывает парализующее действие…