В поисках утраченного героя

Гидра оказалась зубастой. Птенцы гнезда канского весового мастера исправно клали свои головы в пески Средней Азии и Испании, в снега Забайкалья и Финляндии, в кровавое месиво Великой Отечественной. Впрочем, неожиданно выяснилось, что есть чудовища поопаснее гидры: большинству Йозефовичей выпало погибнуть как раз от пуль великого отечественного производства — ввиду своей преступной близости к некоему опальному маршалу. Послевоенные сталинские кампании тоже не отличались юдофильством. В итоге к моменту моего знакомства с Лёней мощный когда-то род Йозефовичей насчитывал всего лишь восьмидесятилетнего деда-генерала, заткнутого куда-то за Можай отца-подполковника и, наконец, последнего из могикан — самого Лёню, курсанта-арестанта Ленинградского военно-политического училища.

Я слышу скрип открывшейся двери наверху. Иногда отцу становится тесно, и он удлиняет свой возвратно-поступательный маршрут за счет коридора. Снаружи насвистывает ветер. Дождь лупит по ставням. Настоящая зима, какой она должна быть, — с дождем, с мокрой землей, с зеленью на наших газонах и на наших холмах. Наша зима. Черт бы побрал их — те, чужие зимы, с их снегами по пояс, транссибами, колчаками, каппелевцами, чекистами и опальными маршалами. Черт бы побрал Карпа Патрикеевича Дёжкина. Черт бы побрал наше похмелье в чужом пиру. Что вы забыли на той чужой железной дороге, Евсей Давыдыч? — Виселицу? Штык в грудь? Пулю в затылок? Да пусть они катятся к этой самой матери со всеми своими дорогами, фронтами и столицами…

— Карп… Карп?..

Я оборачиваюсь от окна. Совсем забыл о ее присутствии. Уютно устроилась на диване — ноги поджаты, плед, блокнот на коленях, лампа. Красивую он себе ассистентку отхватил. Вернее, кто кого отхватил…

— Да?

— Это всё? — спрашивает она. — Всё, что он тогда рассказал?

— Да, всё… Вы разочарованы?

Лена поднимает брови, одновременно перелистывая взад-вперед свои записи.

— Как вам сказать… Тут ведь только косвенная информация, причем давняя. Ну, сибирский прадед. Ну, взятки брал, ну, пил не по-детски. Ну, война чекистов с колчакистами. Но где тут о самом Лёне? Вы не обижайтесь, но…

Я пожимаю плечами.

— Только не говорите, что я вас не предупреждал. Мы с ним практически не знали друг друга, хотя тридцать пять лет плавали в одинаковых корытах: сначала училище, потом среднеазиатские стройбаты, потом переезд сюда и Эфи Липштейн. Простите великодушно, но я могу рассказать только об этих корытах. То есть о лёнином окружении, но не о самом Лёне. Может, будет лучше, если вы расспросите его дочь?

— Об окружении… — задумчиво повторяет она. — Вот и Борис описывает одно лишь окружение. А впрочем, что это я удивляюсь? Закон жанра. В поисках утраченного героя.

Лена снова шуршит страницами и поднимает голову.

— Карп, я так и не поняла, о какой экзистенциальной причине он говорил. Повешенный каппелевцами прадед? Семейная традиция? Первое произошло ужасно давно, так что мстить уже некому. Второе реально привело к исчезновению семьи как таковой — зачем тогда чтить подобную традицию? Идеология? Неужели умный молодой человек в начале семидесятых настолько верил в советскую идеологию? Карьера? Но вы и сами упомянули, что отец служил где-то далеко на периферии. Если старый генерал не смог помочь сыну, то как можно было рассчитывать, что он поможет внуку? В общем, я поняла, как попали в училище вы. Но зачем согласился пойти туда Лёня Йозефович?

— Вы когда-нибудь слышали о стокгольмском синдроме? — спрашиваю я вместо ответа.

Теперь ее очередь пожимать плечами.

— Что-то про заложников?..

— Именно.

И я рассказываю ей эту поучительную историю, которая столь многое объясняет. История, в общем, стандартная, да и выводы вроде бы сами напрашиваются, а вот — сформулировали их лишь совсем недавно. А что словами не сформулировано, того словно и нет.

В начале семидесятых из шведской тюрьмы сбежал некий отморозок — не то Олсон, не то Персон — не помню. Пусть будет Сукинсон. Сидел по мелочи, скоро бы и так вышел, да вот заскучал. На воле, однако, тоже оказалось невесело: как назло, все друзья были в отлучке — кто в бегах, кто в заключении. И по этой причине беглец решил развлечься ограблением банка. Достал где-то пушку и пошел на дело, один.

Бабки ему, видимо, особенно и не нужны были, потому что никакого планирования этот Сукинсон не продемонстрировал, даже самого минимального — включая вопрос, как и куда потом убегать. Просто вошел и принялся тупо пулять в потолок. Через несколько минут, как и положено, прибыла полиция и окружила здание. Но Сукинсон против такого развития событий отнюдь не возражал: развлекаться — так с музыкой!

Он взял в заложники четырех человек — из них трех женщин — и забаррикадировался в подвале. Когда полиция попробовала сунуться внутрь банка, подлец пришел в настоящий восторг, открыл стрельбу и даже ранил одного мента. То есть пролилась первая кровь. Власти поняли, что Сукинсон не шутит, и перешли к стадии переговоров. Приехали специалисты, психологи, аналитики — целая команда. То ли благодаря столь высоконаучному подходу, то ли вопреки ему, шведы быстро поняли, что имеют дело с отморозком. Решено было действовать с максимальной деликатностью.

Для начала Сукинсон потребовал выпивки, жратвы и друга. На воле он больше всего скучал по своему тюремному корешу и теперь не видел причины, по которой ему могут отказать в дружеском общении. Отказывать действительно не рекомендовалось, потому что в ответ на любое возражение отморозок угрожал убийством заложников — по одному, медленно и мучительно. Для демонстрации серьезности своих намерений мерзавец накидывал женщинам на шею веревочную петлю и с наслаждением придушивал. Заложницы вопили и от ужаса мочились под себя, а Сукинсон тащился от собственной крутости.

В итоге друг был доставлен. Не слишком понимая причины такой срочности, он даже немного сердился на Сукинсона, ибо успел за время его отсутствия сдружиться с другим весьма симпатичным отморозком. Но обещание досрочного освобождения, а также неограниченные количества жратвы и пива быстро подняли ему настроение. С момента воссоединения друзей степень отмороженности Сукинсона изменилась, перейдя из острой стадии в вялотекущую. Подлец расслабился и дальнейшие переговоры вел вполне благодушно. Хотя шутки свои с петлей продолжал — исключительно для поддержания хорошего расположения духа.

Власти, конечно, обратили внимание на новые обстоятельства. Тут нужно упомянуть еще один момент: страна находилась накануне выборов, и правительство меньше всего хотело облажаться. Историю надлежало завершить чисто — кровь из носу, но чтоб без крови. Поэтому никто не спешил принимать резких решений. Никто вообще никуда не спешил. Так и вышло, что Сукинсон держал заложников в подвале необычно долго для подобных ситуаций — почти неделю.

Неделю шли непрерывные переговоры, в том числе — с самим премьер-министром, причем — в прямом телевизионном эфире. Вокруг осажденного банка толпились десятки репортеров, операторы телеканалов, кинодокументалисты, папарацци. Каждое выпорхнувшее из подвала слово тщательно обсасывалось и анализировалось комментаторами бесчисленных новостных, дискуссионных и развлекательных программ. О Сукинсоне и его пленниках заговорили по всей Швеции, если не по всей Европе. Будь власти поумнее, они наверняка запатентовали бы первое в мире реалити-шоу.

Тут-то некий шведский психолог и обратил внимание на странные явления в поведении заложников. Дело в том, что начиная с какого-то момента они все больше и больше переходили в явные и добровольные союзники своего мучителя. Например, пленники обрушивались с упреками на стокгольмские власти. Полиции ставилось в вину собственно ее существование, а также ее присутствие в шведской столице и особенно — в окрестностях захваченного банка. Ведь тем самым менты подвергали опасности жизнь захваченных людей! Одна из заложниц даже объявила о намерении бежать вместе с Сукинсоном: мол, в полной безопасности она чувствует себя только и исключительно с ним. Все четверо многократно обращались к премьер-министру и требовали исполнить все пожелания отморозка…