Страница 29 из 139
Старый Кёрмёци тем временем семенил по комнате и что-то говорил-говорил ему, вернее, его спине. Но Михай все равно ничего не слышал.
— Не горюй! — убеждал старик. — Есть на свете и другие девицы. В прошлом году, например, их на шесть процентов больше, чем мальчиков родилось. В газетах об этом писали. Так что не печалься. Да ответь же ты мне хоть что-нибудь и начинай собираться в дорогу!
Подойдя к племяннику, он весело потряс его за плечо и повернул к себе лицом, но в тот же миг выпустил, удивленно воскликнув:
— Эге! Да у тебя на глазах слезы. Черт побери! Что с тобой? А-а, понимаю, ты плачешь по «Букашечке»! Ну, не дури. Сказал же я, ты купишь ее.
Из груди Марьянского вырвался сначала какой-то мучительный хрип, но прозвучавшие затем слова были решительными и твердыми:
— А если я скажу, что мне нужна девушка?
— Какая еще девушка?
— Эржи.
— Что ты мелешь чепуху? — вспылил Кёрмёци, вытаращив от удивления глаза. — Это же невозможно! Я ведь сказал тебе, что у нее и гроша ломаного за душой нет!
Марьянский только плечами пожал.
— Ну так что же?
— Так ведь «Букашечка»…
— Ну, в крайнем случае, не куплю «Букашечки».
— Что ты сказал? Не купишь «Букашечки»? Да ты что, с ума сошел?
— Да, сошел.
— Но я-то этого не допущу! — заявил Кёрмёци и стукнул кулаком по столу. — Я пообещал моей бедной сестричке, твоей покойнице матери, на ее смертном одре, что буду оберегать тебя. Так вот, сударик мой, я запрещаю тебе такой легкомысленный шаг.
Услышав такое заявление, Марьянский гордо вскинул голову и выкатил колесом свою широкую, крутую грудь:
— Ну, это мы еще посмотрим!
Старик совсем рассвирепел. Лицо его сделалось красным, как мак. Ни слова не говоря и только сердито размахивая руками, он выскочил из комнаты, так хлопнув за собой дверью, что затрясся весь дом. И только, уже сбегая вниз по лестнице, он смог выдавить из себя хриплым голосом:
— Ну погоди, ты увидишь! Увидишь!
Вскоре следом за дядюшкой вниз спустился и Михай; он нашел старика в столовой уже немного успокоившимся. Кёрмёци ел и пил торопливо, как это делают рассерженные люди.
Михай хотел присесть рядом с ним, но дядюшка рявкнул:
— Убирайся отсюда. Не хочу с тобой даже за одним столом сидеть!
Племянник, ни слова не говоря, пересел за соседний столик.
— Еще бутылочку, официант. Чего-нибудь получше, — приказал старик.
Официант принес ему бутылку вина. Кёрмёци, попробовав, прищелкнул языком. Затем, наполнив до краев объемистый бокал и выпив его залпом, он уже дважды прищелкнул языком. Тем временем на лице его происходила смена декораций. Краснота переместилась со всей физиономии на поверхность носа, где ей, по-видимому, больше нравилось. Но с лица исчезла не только краска гнева, со лба пропали морщины, а после третьего бокала старик вновь обрел разговорчивость.
— Гм, — забормотал он себе под нос, — а эта Эржике и впрямь хорошенькая кошечка! Клянусь честью, она мне нравится. Что правда, то правда…
— И какая непритязательная, скромная! — подхватил неожиданно Михай.
Старый управляющий влил в себя еще один бокал, окинул строгим холодным взглядом непрошеного собеседника, но из его напускной суровости ничего не вышло.
— Да, конечно. Если бы только не «Букашечка». И снова Михай бросил от своего столика:
— Хватит с меня и «Пальфы».
— Конечно, хватит, — согласился вдруг дядюшка, разглядывая на свет отливающее рубином вино в бокале. — Вот такого же цвета у нее ротик… А, Михай?
— Такого же, милый, добрый дядюшка. Можно мне, дядюшка, к вам пересесть?
— Нет, нет, сиди лучше там. Так мы скорее поймем друг друга. А то я чертовски зол на тебя. Но когда же ты успел втрескаться в эту перепелочку? Просто уму непостижимо! А это ты верно говоришь, что с тебя и «Пальфы» довольно. Честное слово, довольно. Официант, еще бутылочку!
И тут-то Михай обратился к нему со своей главной просьбой:
— Сходите, дядюшка, к ним, посватайте ее за меня.
— Как? Чтобы я еще и сватать пошел? Не раздражай меня, слышишь?! Пусть лучше у меня ноги отсохнут. Молчи и не требуй от меня невозможного! — вспылил старик.
— Не упрямьтесь, милый дядюшка. Отчего же невозможно, если вы захотите?
— Невозможно, потому что… потому что… — Тут Кёрмёци, не сразу найдя аргумент, запнулся. — Потому что мой фрак уже запакован.
— Ну, если только это, — весело подпрыгнул со своего стула Михай и обнял старика, — то такой беде легко помочь. Я сейчас же открою ваш чемодан. Дайте мне ключ.
И Марьянский проворно помчался наверх, перепрыгивая сразу через две ступеньки. На душе у него было удивительно легко от сознания, что он одним-единственным решительным словом отрекся от «Букашечки», пусть великолепной, как сам рай, земли, но со вчерашнего дня словно камень давившей его сердце.
— А ведь и в самом деле — довольно с него «Пальфы», — пробормотал Кёрмёци, оставшись наедине с собой. — Ведь еще и я завещаю ему все свое имущество. И он, плут, знает это. Потому так и поступает. Кому же мне еще, как не ему, оставить?
Тут и он поднялся в свой номер, натянул на ноги шевровые сапоги со скрипом, надел новый черный фрак, нанизал на пальцы все свои золотые перстни: со смарагдом, топазом, аметистом, кольцо-змейку с бриллиантовым глазом, перстень с рубином сердечком, и они отправились под руку, не говоря друг другу ни слова, словно так все и должно было быть.
Михай проводил дядюшку до полпути. Возле кафе «Золотой молот» они расстались.
— Иди выпей чего-нибудь подкрепляющего и дожидайся меня там, — приказал старик.
Лицо его сделалось очень серьезным, но потом он, словно пожалев об этом, еще раз обернулся и крикнул:
— Gluckauf![17]
На дряхлой колокольне бухнул колокол, словно говоря: «Аминь! Аминь!»
У трактира «Три яблока» пел молодой шахтер, да так печально и заунывно, что сердце разрывалось:
Старый Кёрмёци шел, а берущий за сердце припев, с каждым шагом все отдаляясь, неотступно следовал за ним:
«Пожалуй, и Ромео не приветствовал с такой нежностью Джульетту, как этот рудокоп свою «носогрейку», — думал про себя старик. — Но смешного тут нет ничего: под землей — другой мир, другие и песни».
Между тем Михай тайком шел за дядюшкой по пятам: разве мог он усидеть в такую минуту в кафе? Остановился он только, когда старик достиг увитых диким виноградом ворот. Да и то неподалеку от них, на первом же углу.
Старик прошествовал по двору, где, как и вчера, ворковали и целовались голубки: «Гурр… гурр… — словно говорили на своем голубином языке: — А, за Эррржике пррришел? Гурр… За Эррржике?»
А навстречу ему вышла сама Эржи, с зонтиком в обтянутой перчаткой ручке. В другой руке она держала небольшой черепаховый кошелек. На голове у нее красовалась пастушья шляпа с приколотой веточкой сирени. И такая она была вся миленькая, — просто глаз не оторвать, да и только. Лишь бродивший под тутовницей взъерошенный индюк бормотал: «Пло-ха, пло-ха!»
Молчи ты, глупая птица!
— Добрый день, дядюшка!
— Добрый день, куколка! Куда это вы?
— Иду в лавку купить немножко полотна.
Кёрмёци ущипнул ее за подбородок и пошутил, видя, как на этом месте зарделась нежная кожа:
— До чего же красивая алая красочка у меня на пальцах! Ну, ладно, ступай, доченька, покупай полотна, да побольше! Похоже, скоро оно тебе понадобится.
17
Счастливого возвращения! (нем.) — шахтерское приветствие.