Волшебная дорога (сборник)

Сфумато… Этим приемом пользовались кинооператоры и кинорежиссеры. Они окружали моего героя дымкой, чем-то вроде особой поэтически-музыкальной атмосферы, легко отделяя его от фона и в то же время без остатка погружая его в этот фон, создавая пронзительную диалектику, всякий раз ускользающую, как только неуклюжий эстетик или искусствовед пожелает ее запрятать в схему неподвижной фразы.

Ведь и на Фонтанке он всякий раз появлялся из тумана или вечернего сумрака мечты, чтобы скользнуть в свою квартиру или в столь же таинственный кадр, сначала проникший сквозь сетчатку глаза оператора, и сквозь объектив киноаппарата, и сквозь сердце режиссера, чтобы потом околдовать вас и меня.

Бабушку Сарыбаш он тоже околдовал и на некоторое время тоже лишил покоя. По-видимому, он стал вбегать в ее сны и выбегать оттуда, скользя своей легкой, танцующей походкой.

Нет, мне не следовало объяснять ей, что он артист и на экране исполнял только роль, играя обаятельно-зловещего нацистского генерала, а на самом деле жил безупречно упорядоченной жизнью, сопровождая по утрам в детский сад своих детей и ведя в театре большую общественную работу. Бабушка просто отказалась это понять. Она не верила в шаманство и колдовство и не желала слышать о том, что этот человек живет двойной жизнью, примеряя к своей душе чужие лица и занимая у злодеев их бытие, чтобы прикрыть все это лучезарной улыбкой. Она восприняла мои доводы как неудачную шутку, как обман, и наши отношения потеряли тот утренне-безмятежный характер, который они имели до нашей поездки в Онгудай.

Алтайцы, жители Горного Алтая, как утверждают этнографы и лингвисты, состояли до революции из нескольких разрозненных племен, говоривших на разных диалектах одного и того же тюркского языка. Одно из племен называло себя «алтай-кижи» — отсюда и произошло название «алтайцы». Все племена, составляющие ныне единый алтайский народ, живут в долинах по берегам шумных, быстрых рек. Эти реки поют одну и ту же песню, которая никогда и никому не наскучит. Но эту песню сложили не сказители-старики, а сама природа. Как эхо горного обвала, гремят воды Катуни, Урсула, Семы, Иртыша, реки Песочной, долины которых населяют алтай-кижи.

В 1939 году, приехав впервые в Горный Алтай, я увидел старика шамана, но не в урочище у алтайцев, не у постели больного в дымном, сложенном из жердей аиле, а на сцене Горноалтайского национального театра, в пьесе алтайского писателя Павла Васильевича Кучияка «Чейнеш». Шаман — это была только роль. Ее исполнял артист. И когда он отложил в сторону шаманский бубен, снял шапку и шубу, стер грим, я увидел молодое и умное, смеющееся лицо алтайского интеллигента. В урочищах шаманов уже не было. Люди даже в самых глухих углах отказались платить дань кровожадным языческим богам. Прошло несколько десятилетий — и шаманы стали исчезать и со сцены театра.

Бабушка Сарыбаш не бывала в театре. Довольно редко ей доводилось смотреть и кинофильмы. И слушая меня, она подумала — не хочу ли я возродить давно разоблаченный миф о шамане, живущем в двух мирах — в обычном мире обыкновенных поступков и людей и в том мире, где творятся чудеса.

Да, в этом заподозрила меня бабушка Сарыбаш, словно я сам давно не заподозрил себя в том, что я сам пребываю в двух мирах — в мире жизни и в мире искусства.

Как бы обыденно ни объясняли феномен искусства эстетики и искусствоведы, я был согласен с ними до тех пор, пока не видел фильмов Чаплина, Феллини и Тарковского. А потом в сознании возникло сомнение, и я снова и снова возвращался к вопросу: что такое гениальное искусство?

Один русский поэт, желая передать свое впечатление от «Божественной комедии» Данте, писал: «Если бы залы Эрмитажа вдруг сошли с ума, если бы картины всех школ и мастеров вдруг сорвались с гвоздей, вошли друг в друга, сместились и наполнили комнатный воздух футуристическим ревом и неистовым красочным возбуждением, то получилось бы нечто подобное Дантовой „Комедии“».

Как эта страстная, словно землетрясение и шквал, фраза непохожа на те, какие пишутся в диссертациях и историях литературы!

Но ведь можно и шквал, и землетрясение укротить словом, облечь в паузу полумолчания и тишины. Так спокойно рассказывает бабушка Сарыбаш, как ее застигла буря, когда она пасла скот в долине у подножья гор.

Горы сошли с ума вместе с рекой, молния ударила рядом с лошадью, на которой сидела бабушка. Но она не бросила молодняк в беде и не слезла с седла, пока не пригнала его в загон.

А потом буря кончилась, горы вернулись на свое место, и небо снова стало синим и добрым, и успокоилась даже бешеная река.

Какую роль играет случай и как он сочетается с необходимостью? На этот вопрос пытались ответить многие ученые, и, когда им это не удавалось, они пытались отшутиться.

Как-то за обеденным столом Кеплер спросил свою жену:

— Скажи, что, если бы в мировом пространстве летало множество капель масла, уксуса, частичек соли, перца и сахару, кусочки салата и салатники, мог бы как-нибудь при их случайном столкновении образоваться вот этот приготовленный тобой салат?

— Наверно, не такой хороший, — ответила жена.

Я не знаю, задавал ли такой вопрос своей жене Вернадский, но самого себя он спрашивал об этом много раз. В отличие от Кеплера вряд ли бы он стал заслоняться шуткой от всей бездонной глубины этого вопроса.

Глядя на карту Горного Алтая, не пытайтесь по названиям поселков узнать о занятиях их жителей.

Вот сравнительно молодое название поселка: Советский охотник. Судя по названию колхоза, можно подумать, что жители этого поселка занимаются охотничьим промыслом пушного зверя. Но название устарело и не соответствует действительности. Когда-то жители этого поселка занимались почти исключительно охотой, теперь основное занятие их — полеводство и животноводство.

В отличие от большого стоящего всего в четырех километрах от поселка Советский охотник села Эликмонар, где есть коммунальная баня, электрическая станция, столовая, двухэтажные и красивые одноэтажные дома, магазины, этот небольшой колхоз состоит из скромных домиков. Но надо пройти по улице этого закинутого в лесную чащу колхоза и посмотреть внимательнее. Кроме птицефермы, молочно-товарной фермы, фермы породистых тонкорунных овец, крольчатника с множеством кроликов, пасеки, вы увидите в самом конце деревни, на берегу клокочущей студеной речки Эликмонар большой фруктовый сад.

Садовница летом, как многие алтайские женщины, ходит в высокой круглой меховой шапке, обшитой по краям красным шелком, с кистью из цветных шелковых ниток на макушке. Теплая зимняя шапка совсем не гармонирует с цветущими яблонями. Но дело не в гармонии: ведь рядом горы со снежными верхушками, и дуют ветры. Здешние яблони приучены стлать свои ветви по земле, подобно кедровому стланцу и полярной березке.

Я с уважением смотрю на женщину, дочь множества поколений скотоводов и пастухов, посвятившую себя трудному делу воспитания и перевоспитания растений. И теперь яблони учатся жить рядом с холодными ветрами и не тянутся ввысь, а прижимаются к доброй алтайской земле.

При всем развитии и высоком авторитете современная наука еще недостаточно созрела, чтобы ответить на многие вопросы, в том числе на вопрос — существует ли разум только на земле или это феномен космический?

А между тем все осмыслилось бы совсем по-другому, если бы мы точно и непреложно знали, что мы не одиноки в безграничной Вселенной. Зная это, мы могли бы терпеливо ждать, когда возникнет диалог между нами и нашими инопланетными братьями по разуму.

Предположение, что внеземной разум существует, дает право на существование новому жанру литературы — научной фантастики. Ну а если этого разума нет, не были ли все труды научных фантастов напрасными? Эта мысль вдруг возникает во мне, когда я смотрю на чистые, будто вымытые в Катуни, алтайские звезды.

В сороковые годы мне довелось не раз встречаться с выдающимся советским ученым академиком Львом Семеновичем Бергом.

Так же как Вернадского, его интересовала проблема жизни: как возникла жизнь и чем живое принципиально отличается от неживого?