Страница 12 из 21
В политической науке суверенитет никогда не был однозначным понятием. На протяжении вот уже нескольких столетий ведется полемика вокруг проблемы делимости суверенитета (по крайней мере со времен Г.Еллинека, П.Лабанда, В.Уиллоуби и Дж. Кэлхуна). Применительно к проблематике многосоставных политических сообществ и федеративных государств возникал вопрос о носителе и субъекте суверенитета (носителем суверенитета выступает государство как единое целое или его составные части (штаты, земли и т. д.)). Со времен Дж. Локка и Ж.Руссо не утихают философские диспуты по поводу носителя суверенитета (народ, большинство народа ets.) и проблемы его субъектности. Однако в последние десятилетия фокус исследований и научных и политических дискуссий сместился в несколько иную плоскость.
Принцип невмешательства во внутренние дела государств на протяжении XIX–XX вв. неизменно выступал в качестве основополагающего принципа отношений между государствами. Однако в последнее время смысловое наполнение суверенитета постепенно меняется. Конец XX – начало XXI в. оказались ознаменованы стремительным развитием процессов глобализации и существенными изменениями правил игры в мировой политике и глобальной экономике. «Традиционные концепции суверенитета не способны выразить сложность современных международных отношений»[52] – утверждает целый ряд западных авторов. По меньшей мере со времени появления работ Дж. Ная и Р.Кохейна получила широкое распространение точка зрения, согласно которой процессы глобализации способствуют существенному перераспределению ресурсов власти от правительств к иным субъектам мировой политики. Конкуренцию институтам государства составляют транснациональные корпорации, определяющие экономическое благополучие целых регионов, массовые движения, оказывающие определяющее воздействие на формирование идентичности значительных групп населения, транснациональные политические сети, все более явно воздействующие на формирование международной повестки дня, и иные формы социальной и политической организации. Одновременно в глобализирующемся мире все более отчетливо проявляет себя тенденция роста взаимозависимости государств. Все большее значение приобретает конкуренция за эффективную «включенность» в международное разделение труда. Происходит переворот в классической теории власти и господства, где силовое воздействие выступало крайней формой воздействия на оппонента и суверенным правом государств. В качестве средства принуждения все чаще выступает не угроза вторжения, а угрожающее «невторжение» (в терминологии У.Бека[53]) инвесторов или угроза их ухода из той или иной страны. Кроме того, система международной безопасности с трудом адаптируется к распространению новых типов угроз и новых форм конфликтов. В совокупности отмеченные тенденции ведут к размыванию ряда ключевых понятий и принципов организации системы международных отношений, в т. ч. к попыткам переформулирования проблематики государственного суверенитета.
Сегодня не менее очевидно, что и процессы демодернизации способны, как ни парадоксально, поддерживать тенденцию размывания суверенитета. По окончании процесса деколонизации и особенно после слабо контролируемого распада СССР и ряда стран Восточного блока система межгосударственных отношений стала включать в себя слабо структурированные и непрочные образования («несостоявшиеся», «новые» и т. п. независимые государства), чей суверенитет проблематичен, чьи территориальные границы недостаточно четко определены (в целом ряде случаев просто не делимитированы или активно оспариваются соседями), и чья «мощь» фактически раздроблена между конкурирующими кланами или частными субъектами. Как неоднократно отмечали в этой связи многие западные исследователи, внешний правовой суверенитет далеко не всегда оказывается связан с внутренним. И это обстоятельство обусловливает политические деформации международной системы, в которой слабые, распадающиеся (failing, fragile) или неудавшиеся (failed) государства, не способные контролировать ситуацию на своей территории и обеспечить элементарное воспроизводство социальной жизни сохраняют внешний правовой суверенитет, членство в международных организациях и международную правосубъектность. Подобная ситуация представляется им абсурдной. В этой связи постулируется утверждение о том, что зафиксированное в международном праве и подкрепленное практикой поведения государств соотношение между внутренним и внешним суверенитетом нельзя считать закрепленным навечно. Оно отражает реалии уходящей «вестфальской» эпохи и будет эволюционировать в будущем. С этой точки зрения, в эру нарастающей взаимозависимости суверенное государство постепенно утрачивает монополию не только на поддержание отношений с внешним миром, но и на контроль за процессами, происходящими внутри государства.
Вопрос о характере и тенденциях эволюции концепции суверенитета является дискуссионной проблемой. Разумеется, и ранее в истории неоднократно имела место трансформация ключевых для функционирования мировой системы норм. Происходило полное отмирание таких формирующих международную среду абсолютно легитимных основных принципов и институтов, как, например, династический принцип передачи власти или институт колониализма. Одновременно осуществлялась реинтерпретация других важных принципов и понятий – так в XVII–XVIII вв. с рынком прежде всего была связана доктрина меркантилизма; последние полтора века мы ассоциируем с рынком принцип свободы торговли. Иными словами в самом факте трансформации концепта суверенитет не было бы ничего необычного.
Проблема состоит в том, что роль интерпретатора и законодателя принципов и институтов пытается взять на себя ограниченная группа стран (стран Запада – что собственно и выступает эквивалентом права сильного и проявлением «программирующего лидерства» в условиях современной мировой политики). На наших глазах происходит, по выражению С.Краснера, инструментализация суверенитета, означающая манипулирование международным правовым признанием, угрозой гуманитарной интервенции для достижения практических целей и интересов определенных государств.
Новые, генерируемые в странах Запада, принципы и ценности в обозримой перспективе будут все более явно сталкиваться со старыми, приводя ко все новым международным кризисам и конфликтам. Попытки универсализации прав наций на самоопределение будут явно подрывать принцип территориальной целостности и суверенного равенства государств. Признание широкой современной редакции прав человека и механизмов контроля их соблюдения (в рамках поддержанных ООН инициатив типа Responsibility to Protect) во многом обесценит положения международного права, не предполагающего законных возможностей для вмешательства в дела государств, исходя из гуманитарных оснований.
На протяжении столетий имплицитно подразумевалось, что ценность и значимость суверенитета могли подвергать сомнению либо откровенные маргиналы (марксисты конца XIX в., предрекавшие крах института государственности и отрицавшие значимость суверенитета по отношению к международной солидарности трудящихся), либо явные идеалисты (к числу которых относились например сторонники концепций Соединенных Штатов Европы в начале XX века). Ныне ситуация существенно изменилась. Большинство аналитиков склонны к констатации неизбежности «корректировки» классического суверенитета, адаптации его к новым реалиям. Однако определить пределы возможного в эволюции суверенитета при этом довольно сложно. Современное межгосударственное соперничество ограничено структурой признанных международными нормами суверенных прав, и в этом смысле основано на верховенстве международного права. Суверенитет представляется «несущей конструкцией» современной политики, выполняющей важную функцию минимизации межгосударственного насилия. Причем среди возможных причин почти повсеместного соблюдения суверенитета – угроза применения силы противостоящей стороной или общее принуждение, возможно, не играют главной роли. Превалируют рациональные соображения взаимной выгоды и фактор легитимности действий (коррекции поведения перед лицом легитимных требований). Стоит поколебать этот фундамент мировой политики (разрушить господствующие в дискурсе о международных отношениях «доминантные политические установки»), подорвать значимость этого одного из важнейших, «первичных» в терминологии английской школы, институтов (primary institutions)[54], и избежать предсказанного рядом авторов в конце XX в. грядущего длительного периода Нового средневековья будет отнюдь непросто. Неслучайно поэтому термин «ограниченный суверенитет» пока не получил широкого признания даже на Западе. Отсюда огромное количество эвфемизмов типа «многослойный» (layered)[55], «дисагрегированный» (disaggregated), «мягкий» (softened) и тому подобный суверенитет[56].
52
Slaughter А.-М. A New World Order. Princeton and Oxford: Princeton University Press, 2004, p.267.
53
См. об этом: Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. Новая всемирно-политическая экономия. М.: Прогресс-Традиция, 2007. С. 89.
54
См. об этом: Wendt A. Social Theory of International Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 1999; Buzan B. From international to World Society? English school theory and the social structure of globalization. Cambridge: Cambridge University Press, 2004 и др.
55
См.: Buzan В. and Little R. International Systems in World History. Remaking the Study of Inter-national Relations. Oxford: Oxford University Press, 2000.
56
Ungovemed Spaces: Alternatives to State Authority in an Era of Softened Sovereignty. Ed. by A.Clunan and H.Trinkunas. Stanford (Ca.): Stanford University Press, 2010; Walled States, Waning Sovereignty. New York: Zone Books, 2010.