Страница 8 из 36
Постепенно план операции созрел в моем мозгу. В общих чертах он заключался в том, чтобы, прикрыв фланги отрядами кавалерии, сосредоточить основную массу пехоты и артиллерии в наиболее слабо укрепленном месте вражеской обороны. Исполнение этого замысла облегчалось пассивностью противника, не желавшего выходить из–под защиты укреплений. Взломав первую линию обороны, я намеревался нанести сворачивающие удары в обе стороны от прорыва и одновременно высадить десант в районе речной пристани Монтеррея. С этой целью была собрана целая флотилия разнокалиберных судов.
В назначенный час вновь загремела артиллерия. Под прикрытием огневого вала цепи пехоты двинулись вперед по пампе. Со своего наблюдательного пункта я видел в бинокль, как они достигли линии траншей и оттуда в тыл обороны бросились толпы убегающих, редея на глазах от обстрела в спину. «Коня! — рявкнул я. — Кавалерию в прорыв!» «Слушаю!» — козырнул лейтенант Кабрера, мой вестовой, и помчался туда, где в лощине стояли резервные эскадроны. Вскоре кавалерия двинулась к месту прорыва. Я пустил своего коня ей наперерез. Рядом скакала Розалия на подаренной мною белой арабской лошадке, конфискованной у одного плантатора, расстрелянного за сочувствие «синим». Неукротимый дух О*Доннелов постоянно влек ее в самую гущу сражения. Мне приходилось идти на разные ухищрения, чтобы отвлечь ее от этой опасной склонности, — в частности, я нередко давал ей различные поручения военного характера, но не связанные с опасностью для жизни, в основном те, которые входят в обязанности ординарца. Сейчас, когда противник стремительно откатывался, я не стал удерживать Розалию в тылу, считая, что большой опасности уже нет и разумнее дать ей растратить свой боевой пыл сейчас, чем в те моменты сражения, когда чаша весов колеблется и развязка достигается лишь большой кровью.
Конница рысью двигалась по траве пампы, уже затоптанной прокатившимися пехотными цепями. Там и сям попадались трупы моих солдат, — все чаще по мере приближения к линии траншей. В траншеях — там, где их накрывал огонь артиллерии, — виднелись полузасыпанные землей мертвецы в синих мундирах, задранные кверху треноги разбитых пулеметов, ярко белело расщепленное дерево обшивки. В тех местах, где рукопашная схватка отличалась особым упорством, трупы солдат обеих армий образовывали целые груды. Мне бросился в глаза мертвец в синем мундире: голова его, рассеченная ударом мачете, была неестественно запрокинута, так что выпятился кадык, оба глаза вытекли, и почерневшая кровавая масса застывшими струями сплошь покрывала лицо. На этом фоне ослепительно сияли два ряда белых зубов, ощеренных в мучительной предсмертной ухмылке. «Война — ужасное дело», — мрачно бросил я Розалии. Она взглянула на меня с недоумением: ее пылкое сердечко упивалось жестокой картиной победы. За линией траншей пампа была усеяна убитыми солдатами правительственных войск. Смерть настигла их в момент бегства, лишний раз подтвердив то правило, что трусость на войне не менее опасна, чем безрассудная храбрость.
Внезапно впереди послышался треск пальбы, и над нашими головами засвистели пули. Огонь велся с пересекавшей наш путь железнодорожной насыпи. Пули взбивали фонтанчики пыли под копытами лошадей, и перепуганные животные дико шарахались, а будучи раненными, издавали пронзительное ржание, напоминающее человеческий крик. «Всем спешиться! Коней в укрытие!» — крикнул я, мгновенно оценив ситуацию. Всадники спрыгнули с коней, залегли и открыли ответный огонь, короткими перебежками продвигаясь вперед. Коноводы тем временем погнали коней к находившейся неподалеку долине — руслу небольшой пересохшей речки. Ближе к насыпи продвижение наступающих остановилось. Пулеметы и множество винтовок палили в упор, не давая поднять головы. Ответная стрельба смолкла, и группы солдат начали даже постепенно отползать назад. Напряжение боя достигло крайней точки. Это и был кульминационный момент сражения, когда успех дела решает уже не оружие, а воля. Потеряв здесь время, мы дали бы противнику возможность собраться с силами, увязли бы во вражеской обороне и в конечном счете лишились бы победы. «Встать! За мной!» — поднимаясь на ноги и перекрикивая грохот пальбы, закричал я, размахивая револьвером. В ту же секунду резкий толчок в левое плечо швырнул меня на землю. Ощутив тупую боль, я понял, что ранен. Моя рубашка цвета хаки с левой стороны стала быстро темнеть от крови, теплые липкие струйки потекли по коже. Я застонал — не от боли, а от досады. Ничего неуместнее ранения в такую минуту нельзя было придумать. «Вперед! Вперед!» — хрипел я, перемежая эти призывы испанской площадной бранью, но голос мой потерял силу, и меня уже никто не слышал. Все это заметила находившаяся неподалеку Розалия. Она не бросилась ко мне на помощь, как это сделала бы обыкновенная женщина. Она понимала, что помощь я могу оказать себе и сам, и страдаю я не от физической боли, а от унизительного чувства близкого поражения. Внезапно она поднялась в полный рост, сжимая в руках винтовку. Пройдя несколько шагов вперед, она обернулась к солдатам. Губы ее кривила презрительная усмешка. Кельтская ярость, наследие крови О*Доннелов, горела в ее глазах, ставших в этот момент из голубых синими, как это бывало с нею в минуты страсти. «Я вижу, в Тукумане не осталось мужчин. С этой минуты сражаются женщины», — звонко крикнула она и пошла вперед, все так же не пригибаясь. Солдаты, нерешительно переглядываясь, стали приподниматься. «Вперед!» — крикнул я, вставая из последних сил, и, шатаясь, ринулся вслед за Розалией. Топот множества ног раздался за моей спиной. Сдержать этот атакующий порыв было уже невозможно. Опережая меня, солдаты стремительно взбирались на насыпь, но все же первой на самом верху, на фоне ослепительного тукуманского неба, показалась стройная фигура Розалии. Вдруг я обратил внимание на то, что в ее руках уже нет винтовки. Словно пытаясь что–то удержать, она прижимала руки к груди. На мгновение спины солдат скрыли ее из виду. Когда я увидел ее вновь, она уже опустилась на колени. Руки ее по–прежнему были прижаты в груди, голова бессильно поникла, словно в молитве. Превозмогая боль и слабость, я стремительно взбежал на насыпь. На шпалах всюду валялись убитые. Схватка, превратившись в преследование сломленного противника, быстро удалялась в сторону видевшихся на горизонте предместий Монтеррея. Оттуда несли раненых, а некоторые плелись сами, волоча винтовки. Я, однако, уже не видел ничего этого. Разорвав платье Розалии на груди, я сразу понял, что рана ее смертельна. Вернее, это были три раны — три пули пронизали ее грудь, которую я так часто и так пылко целовал. «По–моему, сегодня я заслужила прекрасные похороны», — прошептала Розалия, и слабая тень той лукавой улыбки, которую я так любил, тронула ее уже посиневшие губы. Я не смог ничего сказать, все утешения звучали бы здесь фальшиво. Склонив голову, я заскрипел зубами, и слезы покатились из моих глаз на матово–белую кожу, покрытую липкими потеками крови. Предсмертная муть, начавшая уже заволакивать голубизну глаз Розалии, вдруг на мгновение прояснилась. «Что это — слезы? Ты плачешь из–за меня? — спросила она. — Я недостойна ваших слез, сеньор, — помнишь, как ты мне сказал когда–то?» «Да, да, я помню, любимая», — с усилием выдавил я. Вдруг какое–то неуловимое движение прокатилось по ее телу, голубые глаза остановились и улыбка замерла на губах. «Розалия!» — крикнул я, прижимая ее к груди и припадая к ее устам последним скорбным поцелуем. Не знаю, пригрезилось ли мне или так и было в действительности, но в тот момент я мог поклясться, что моих губ, соленых от слез, шаловливо коснулся ее острый язычок, словно в преддверии любовных ласк. В следующий миг благодетельное беспамятство поразило меня, и я без чувств повалился на шпалы рядом с мертвым телом возлюбленной.
Не столько рана, сколько пережитое потрясение едва не оказалось для меня смертельным. Во взятом штурмом Монтеррее был разыскан лучший врач, бывшее парижское медицинское светило доктор Дюшоссуа, вынужденный бежать в Тукуман после того, как в припадке ревности задушил любовницу. Он нашел у меня сильнейшую нервную горячку и прописал полный покой. Знахари–индейцы, сопровождавшие армию, поили меня успокоительным настоем из трав, разжимая ножом стиснутые зубы. Мой могучий организм довольно скоро поборол физическое недомогание, но душевный недуг тяготел надо мной и после выздоровления. Мне стали безразличны все перипетии военных действий, все хитросплетения политической борьбы. Оседлав скакуна, целыми днями я в разных направлениях пересекал просторы пампы. То и дело я встречал колонны пехоты и кавалерии, артиллерийские упряжки и нескончаемые обозы созданной мною армии, тянувшиеся в сторону Санта — Фе. По железным дорогам, вихляя и погромыхивая, волочились в тыл вереницы расхлябанных дощатых платформ с ранеными и трофейным военным снаряжением. Однако на все это движение я взирал равнодушным оком — со смертью Розалии из моего сердца словно вынули некий внутренний стержень, прикреплявший его к впечатлениям этого мира. На очередном заседании высшего военного совета армии, превозмогая многочисленные протесты, я передал командование Карлито, точнее — генералу Карлосу Марии Эчеверриа. Лишь нежелание подорвать боевой дух вчерашних подчиненных не позволяло мне покинуть армию, и я прошел с нею весь путь до Санта — Фе, затем наблюдал штурм столицы, а после ее взятия — расстрел президента Вергары и его правительства и торжественную церемонию чествования победителей, на которой мне даже пришлось скрепя сердце произнести речь. В этой речи я призвал нацию неукоснительно блюсти триаду сформулированных мною великих принципов — Собственность, Порядок и Отечество, после чего объявил состав нового правительства и назвал имя временного, до всеобщих выборов, президента Республики. Им стал, разумеется, генерал Эчеверриа, сам же я, как новый Цинциннат, вознамерился удалиться на свою плантацию, дабы предаться там скромным радостям земледельческого труда. Однако на плантации слишком многое напоминало мне о Розалии. Терпение мое иссякло, когда однажды, раскрыв томик аббата Куллэ, я обнаружил на той странице, где некогда прервал чтение ради революции, забавную рожицу, изображенную шаловливой ручкой Розалии. Со сдавленным стоном я побрел на кухню, где извлек из шкафа бутыль с агуардьенте и заперся с нею в своей комнате. Выйдя оттуда лишь на четвертый день, я с отвращением оглядел в зеркале свое мятое лицо, красные глаза и взлохмаченные волосы. Ощутив во рту противный вкус агуардьенте, я смачно сплюнул прямо на чисто вымытый пол. Этот плевок как бы символизировал мой разрыв с привычным окружением и решение вновь предаться горькой стихии скитаний.