Страница 9 из 10
Из того времени мне запомнился короткий диалог между нами о литературе. Я был в восторге от только что прочитанного романа И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев». Он в ответ пожал плечами:
– Не понимаю, как можно вдвоем работать над литературным произведением. Не представляю, как я стал бы писать с соавтором.
Я еще подумал про себя: «О каком это соавторстве говорит физик? Ведь не для написания методички к лабораторной работе нужен помощник» – и спросил:
– Вы что-нибудь пишете?
– Я сейчас работаю над одной вещью.
Лицо Александра Исаевича приняло страдальчески-озабоченное выражение, но тотчас просветлело, и он круто сменил тему разговора.
«Наверно, пишет пособие по физике», – решил я, поскольку он поругивал школьный учебник Пёрышкина26. Больше о его литературных занятиях мы не заговаривали.
То, что мой школьный учитель – писатель, я узнал только после публикации «Одного дня Ивана Денисовича». А много лет спустя выяснилось, что написана повесть в то время, когда я проходил практику в фотолаборатории. Вот, оказывается, над чем он тогда работал!
Как-то в порыве возмущения очередным административно-бюрократическим шагом местных властей, я воскликнул в присутствии Солженицына: «Ну как так можно! Неужели они не понимают?!» Исаич среагировал спокойно: «Понимают. Это ты, брат, еще не понимаешь». Я вспомнил это, когда читая его повесть, дошел до сцены возмущения кавторанга Буйновского произволом охранников.
Однажды спросил его об отношении к Сталину. Во второй половине 50-х годов, после разоблачения культа личности, отношение к «отцу народов» в обществе было двояким. Александр Исаевич ответил примерно так: «Мое отношение к этому диктатору крайне отрицательное. А защищать его могут лишь две категории людей: те, кто в годы безвременья добивался чинов, и просто дураки – независимо от наличия у них дипломов об образовании и ученых степеней»27.
На исходе десятого, выпускного, класса он поинтересовался, куда собираюсь я поступать после школы. Я ответил, что предпочел бы заняться точными науками, а родители хотели бы видеть меня врачом. Исаич оживился и сказал, что мнение моих родителей он одобряет. Почему? Да потому, что профессия врача очень нужна в любых жизненных ситуациях, особенно это чувствуется… в заключении.
«Попал я в лагерь, – начал Александр Исаевич и, не обращая внимания на мой вопросительно-растерянный вид, продолжал: – и там понял преимущество профессии врача. Представляешь, первыми загибались историки, философы, вообще разные гуманитарии, которых использовали на тяжелых, так называемых общих, работах. Меня спасло то, что я математик, смог попасть в “придурки” – на должность инженера. Теперь завидовал медикам, которые чувствовали себя в лагере еще вольготнее. Бывало, перед врачом-зеком снимало шапку лагерное начальство». В тот момент меня поразил этот принцип выбора жизненного пути: овладевай той профессией, которая пригодится, если попадешь в тюрьму!28
Я тогда не сказал учителю, что те же самые соображения были и у моего отца – философа по образованию, много хлебнувшего в лагере горя из-за своей гуманитарной профессии. Много лет спустя, уже в новом веке, я ознакомился со следственным делом Я. Д. Гродзенского, в котором приводится акт медосвидетельствования обвиняемого с выводом «годен к тяжелому физическому труду» (Архив прокуратуры СССР. Следственное дело № П-28394. Т. 2. Л. 30.), в то время звучащим как приговор к медленной и мучительной смерти.
На выпускном вечере А. И. Солженицын появился с университетским значком и при боевых наградах. После торжественной части подсел к нашему десятому «А». Услышал, как кто-то из нас назвал гением известного физика. Александр Исаевич заметил, что не следует бросаться словом «гений». А упомянутый ученый своей популярностью обязан тому, что постоянно восседает во всевозможных президиумах и вообще славен своей общественной работой.
«У нас ведь как водится? – продолжал Исаич. – Если ученый просиживает допоздна в лаборатории, ставит эксперименты, ломает голову над полученными результатами, то какой же он ученый?! Вот когда он появляется в президиуме или избирается председателем спортивной федерации – тогда другое дело! Всем сразу ясно, что он воистину ученый»29. Говорилось это весело и не обидно по отношению к физику, которого так неуместно, по мнению Солженицына, «обозвали гением».
Затем серьезно сказал: «Эварист Галуа – вот пример подлинного гения. Занимался немного политикой, немного любовью, немного математикой. Накануне дуэли, на которой погиб, оставил другу свои математические заметки. Крупнейшие математики того времени ничего в них не поняли, и только спустя много десятилетий следующие поколения ученых смогли в них разобраться. Это стало основой теории конечных полей»30.
Не дав ему закончить мысль, я начал рассказывать о прочитанной незадолго перед тем книге Леопольда Инфельда «Эварист Галуа. Избранник богов». На это Исаич с ласковой насмешкой, намекая на меня, сказал, что пройдут годы и на нашей школе появится мемориальная доска в честь одного из выпускников 1961 года. В музей истории школы поместят классный журнал десятого «А», предварительно подчистив оценки, недостойные гения… «Много вам придется подчищать, Александр Исаевич!» – в том же тоне откликнулся я.
Ранним июньским утром завершился выпускной бал. В тот момент нам и в голову не могло прийти, что настанут долгие годы, которые мы потом назовем застойными. Что каждый из нас, независимо от его членства в КПСС и занимаемой должности, будет готов защищать своего учителя, ни на грош не веря наветам на Солженицына современных Булгариных и Гречей.
Теперь на фронтоне старинного здания гимназии имени И. П. Павлова есть мемориальная доска, напоминающая, что здесь когда-то работал великий писатель и гражданин. А в моей памяти встает образ не пророка, писавшего «Как нам обустроить Россию» и, кажется, знающего, как обустроить весь мир, а 40-летнего наставника, обладавшего огромным педагогическим талантом, учиться у которого было подлинным счастьем.
…А все-таки жаль, что А. И. Солженицын не осуществил свой замысел – написать повесть «Один день одного учителя»31. Может быть, получилось бы не хуже «Одного дня Ивана Денисовича».
Миша
То не диво, когда подпольщики бывают революционеры. Диво – когда писатели.
А. Солженицын.
Бодался теленок с дубом
Настоящие воспоминания относятся к периоду, о котором писатель говорит в пятом дополнении к очеркам «Бодался теленок с дубом»: «При казалось бы “широком” (потом все у'же) сочувствии ко мне общества – нас, работающих в самой сердцевине, было всегда менее десятка, в центре координации – Люша Чуковская. А работы было изнурительно много, и все с прятками: не всегда повези, не везде оставь, не по всякому телефону звони, не под всяким потолком говори, и напечатанное не хранить, и копирку сжигать, а переписка только с оказиями, по почте нельзя» [43].
«Переписка только с оказиями…» Вот роль одной из «оказий» по трассе Москва – Рязань я и исполнял. Материал, который необходимо передать, приносила к поезду Елена Цезаревна Чуковская (Люша). При первой встрече мы условились, что когда Александру Исаевичу потребуется моя помощь, мне позвонят «от Миши».
В моей семье этот псевдоним с Солженицыным связан накрепко, и спустя годы, когда в октябре 1970-го появилось сообщение о присуждении ему Нобелевской премии, отец сообщал мне в письме: «Насчет Миши ты уже знаешь?! Интересно, как поведет себя он и что теперь скажет его начальство?»
На этих страницах я частенько привожу факты из собственной биографии. Думается, это неизбежно в воспоминаниях. Как заметил в аналогичной ситуации Борис Пастернак: «Я не пишу своей биографии. Я к ней обращаюсь, когда того требует чужая». Понимаю слова генерала Петра Григоренко, описывающего поездку к А. И. Солженицыну: «Не торопясь ели, и лилась беседа. О чем? Теперь трудно все вспомнить, да, может, и не надо, поскольку два собеседника по прошествии нескольких лет одну и ту же беседу вспоминают по-разному. Беседу с Великим человеком всегда запоминают в выгодном для себя свете» [22].