Страница 29 из 35
Варвара Матвеевна послушно взяла другой лист бумаги и снова принялась за писание. Чем далее оно подвигалось, тем более дрожала ее рука и тем нетерпеливее следил за этой рукой отец Поликарп. Когда речь дошла до обещания вознаградить обиженную, Варвара Матвеевна остановилась и, смелее взглянув на отца Поликарпа, сказала:
– Однако же я не могу наобум давать такого обещания. Они, пожалуй, бог весть что от меня потребуют.
– Успокойтесь, – сказал презрительно священник. – Вы людей не знаете. Они не только ничего не потребуют, но и не возьмут от вас. Эти слова для вас нужны, а не для них.
Наконец заявление было дописано и подписано. Отец Поликарп взял бумагу, бегло перечитал, сложил и, положив к себе в карман, обернулся к Варваре Матвеевне и сказал:
– За то спасибо, Варвара Матвеевна, что вы послушались и от доброго дела не уклонились.
Но силы г-жи Сухоруковой не выдержали того испытания, которым она неожиданно подверглась. С ней начинался истерический припадок. Она только могла, всхлипывая, проговорить:
– Вы меня замучили, батюшка! – Потом затряслась всем телом и зарыдала. Отец Поликарп взглянул на нее и, подойдя к стене, на которой висел шнур от звонка к горничной, рванул к себе этот шнур.
– Анна Максимовна, – сказал отец Поликарп, когда горничная показалась в дверях, – Варваре Матвеевне сделалось дурно – вы ей нужны. – И, не оглянувшись, вышел из комнаты.
Карл Иванович Крафт не без трепета ожидал в приемной генерала обещанной ему вторичной аудиенции. Приветливый прием утром, конечно, мог предвещать полный успех. Но не могло ли встретиться и каких-нибудь неожиданных и неопределенных препятствий или затруднений? Во всяком случае, не могло ли затянуться дело? Сомнение за сомнением возникало в уме Карла Ивановича, и мысль о том тревожном нетерпении, с которым его дома ожидали Клотильда Петровна, Вера и даже Параша, еще более его волновала. Наконец, вскоре после трех часов, он был позван в кабинет к генералу, который в это время дописывал записочку, которую он вложил вместе с официальной бумагой в заготовленный с утра конверт.
– Здравствуйте, господин Крафт, – сказал генерал, вставая, чтобы придвинуть свечу для запечатания конверта. – Надеюсь, что вы не посетуете на меня за то, что я несколько задержал вас. По крайней мере, могу сказать, что я слово сдержал и дело уладил.
– Ваше превосходительство! – радостно воскликнул Крафт, – вы благое дело сделали. – И Карл Иванович бросился к генералу и, схватив за руку, раза три поцеловал в плечо.
– Вы точно добры, господин Крафт, – сказал видимо тронутый генерал. – Я рад, что мог быть правому делу полезным. Просьба о прекращении дела подана, и я только что написал от себя прокурору, чтобы его о том известить и просить наблюсти за немедленным исполнением в законном порядке. Теперь вы можете поспешить к вашим и их вполне успокоить.
XIV
Музыка играла в саду, прилегающем к замку князя Клари. Посетители Теплица, рано утром собирающиеся в Кургартене, имеют обыкновение в полуденные часы вновь сходиться в саду Клари, где объединяющая струя общежития течет живее, потому что каждый гость менее исключительно занят самим собой и своим лечением. В 187… году благодаря ранней весне и благоприятной погоде Теплиц начал наполняться ранее, чем в другие годы, и уже в конце мая, по нашему стилю, можно было видеть на скамьях близ музыки представителей почти всех стран Европы. Между ними преобладали, как всегда, жители севера и военные, потому что они преимущественно подвергаются тем недугам, против которых целебны теплицкие воды.
На одной из скамей, под тенью широко раскинувшей ветви липы, сидели Василий Михайлович Леонин и недавно приехавший из Петербурга полковник генерального штаба Роткирх, и к этой скамье направился, завидя их, один из старейших и самых постоянных русских посетителей Теплица, князь Астралов. Князь долго состоял в военной службе и в ней занимал видные должности, но, почувствовав, что годы и слабевшее здоровье не позволяли исполнять лежавшие на нем обязанности с прежним успехом, вышел в отставку и с тех пор почти постоянно жил за границей, проводя зимы между Парижем и Ниццой, а летние месяцы – большей частью на германских водах или в Швейцарии. Его все знали в Теплице, и вообще достаточно было его раз увидеть, чтобы его своеобразная наружность оставила в памяти прочный след. Высокий ростом, с длинной седой бородой, выразительными чертами лица и замечательной в его лета твердостью и скоростью поступи, он, кроме того, и некоторыми особенностями своего костюма останавливал на себе внимание. К этим особенностям принадлежали светлые штиблеты и шляпы двух видов с отменно широкими полями – соломенная, употреблявшаяся в солнечные дни, и сменявшая в ненастное время калабрийская, вроде той, в которой обыкновенно путешествует знаменитый германский канцлер.
– Здравствуйте, Василий Михайлович, – сказал приветливо князь, подойдя к Леонину. – Как вам сегодня? Вас что-то не видно было утром… Не устали ли вы от вчерашней поездки?
Полковник Роткирх встал и почти вытянулся, как будто бы на плечах князя ему виделись прежние беззвездные погоны. Князь подал ему руку и попросил не беспокоиться.
– Я сегодня утром несколько опоздал, – отвечал Василий Михайлович. – После вчерашней поездки хотелось поотдохнуть; не то чтобы я устал, а, так сказать, из предосторожности.
– Надеюсь, что вы остались довольны поездкой, – продолжал князь, придвинув сподручно стоявший плетеный стул и садясь. – Погода была прекрасная.
– Великолепная, – сказал Леонин. – Я, конечно, почти не ходил, предоставив подробный осмотр трех памятников и разных деталей местности полковнику и моему сыну; но меня почти везде провозили неподалеку от них, и мы все вместе доехали до Ноллендорфского перевала.
– Вид оттуда, – сказал князь, – один из самых живописных в Богемии, где их вообще много. И картина, и рамка пленяют глаза. У ног ваших – зеленеющая в разных оттенках долина; за ней и Теплицем – стена Миттельгебирга; вправо – уходящая вдаль одна за другой вершины Эрцгебирга; а влево – лесистые холмы и открытый вид до Тешена и долины Эльбы.
– Как живо князь все это помнит! – заметил полковник Роткирх.
– Еще бы мне не помнить! – отвечал князь. – Я часто бывал здесь еще до устройства железной дороги и через Ноллендорф проезжал из Дрездена или уезжал в Дрезден.
– Однако же, – возразил Роткирх, – память местностей и памятование отличительных очертаний каждой местности все-таки составляют особую способность или дарование. Я знавал и знаю много людей, которые могли бы сто раз спуститься по Ноллендорфскому спуску и не помнить общего вида с перевала.
– И я таких знаю немало, – сказал князь, – но мне помнить местности нетрудно, потому что я в душе пейзажист и в особенности люблю горы, притом горы всех родов, кроме меловых и песчаных. Снежным я поклоняюсь; зеленеющие и скалисто-лесистые меня радуют. Я как-то дышу, чувствую и думаю иначе, когда их вижу. Мне часто приходит на мысль, что горные местности нечто вроде избранников на земном шаре. На выгнутых частях поверхности более пространства, в общем итоге, чем на плоских, и почти пропорционально более исторических наслоений и преданий. Сравните историю гористых стран с историей негористых.
– Ломбардия и римская Кампанья не бедны историей, – заметил Василий Михайлович.
– Да, – отвечал князь, – но Ломбардия лежит у подошвы Альп и, собственно, не что иное, как широкая долина между Альпами и Апеннинами, а вся римская история творилась на его семи холмах, в виду Сабинских гор.
– Во всяком случае, князь прав относительно Богемии, – заметил Роткирх. – Здесь почти на каждом шагу исторические воспоминания. Наша вчерашняя поездка тому примером. Дни 17 и 18 августа 1813 года – такие дни, которые оставили неизгладимый след в судьбах Европы.
– Без сомнения, – сказал князь Астралов. – Я часто слышал рассказ об этих двух днях от моего отца, который был участником всего боя у Пристена в первый день и под Кульмом – во второй. Вчера, вероятно, вы подробно обозрели эти местности, полковник, и между прочим могли убедиться, что при нынешнем вооружении войск все битвы между Петерсвальдом и Пристеном были бы невозможны.