Страница 13 из 30
Дома, ворочаясь на диване, Ковалев долго не мог уснуть. В голове все вертелись строки неизвестного студенческого поэта, перемешиваясь со шлягерами Аллы Пугачевой.
Наконец часа в четыре утра сон сморил его, но в семь он уже проснулся бодрым и свежим.
Чувствуя легкую дрожь, быстро оделся, напился чаю, послушал радио. Местная студия передавала идиотские известия с ферм, а потом — обзор газет «Красный ленинец» и «Молодое знамя». Диктор нес ахинею, но Ковалев не выключал приемник — ему важен был не смысл, а интонация: бодрая и жизнерадостная.
А когда он вышел на улицу и вдохнул свежего морозного воздуха, у него и вовсе закружилась голова от приступа радости. Фонари, прохожие, свеженаметенные сугробы, ажурные кроны деревьев — все казалось ему загадочным и прекрасным, волнующим, как когда-то в детстве.
Он поехал в университет, успел до начала занятий сделать несколько полезных дел — например, договорился с Ярошевичем о сдаче «хвоста», — и весь день чинно просидел на всех, положенных по расписанию, лекциях и семинарах.
На последней «паре» студентов было совсем мало, большая часть уже разбежалась. Ковалев сел на самой верхотуре, один, но перед самым звонком рядом села Березкина — тихая задумчивая девочка, которая была знаменита тем, что записывала все лекции. Почерк у нее был разборчивый и перед сессиями ее конспекты рвали из рук.
Когда началась лекция, Березкина положила перед Ковалевым записку. Он прочитал: «Почему ты такой грустный?». Ковалев покосился на Березкину (она ниже склонилась над конспектом) и написал, перефразируя, кажется, Грибоедова, а может быть, и Лермонтова: «Я грустен, а не грустен кто ж?».
Березкина прочитала, покраснела и прикусила губу.
«Эх, глупая ты, Березкина! — подумал Ковалев. — Глаза ты себе этими конспектами испортишь!».
От нечего делать он тоже стал писать конспект.
«В настоящее время, — писал он, торопясь за лектором, — по некоторым отдельным характеристикам социалистическая система управления уступает капиталистической… Например, по техническим средствам управления, по методам получения и реализации управленческой информации. Чем же объяснить то, что социалистическая система в целом эффективнее, чем капиталистическая?..»
«Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался Ковалев. — И чем же такое объяснить?» Но лектор не оправдал ожиданий. Дело, как он объявил, в глубинной сути, поскольку социалистическая система прогрессивная, а капиталистическая — регрессивная. «Ну, это ты загнул», — подумал Ковалев и потерял интерес к лекции.
Взгляд его упал на парту, исписанную несколькими поколениями студентов. Он стал читать:
«Чтобы дети соседа не походили на вас, пользуйтесь презервативами фирмы «Адидас»!».
Ковалев покосился на Березкину, прикрыл надпись тетрадью. Березкина почему-то отодвинулась.
Ковалев стал читать дальше.
«Минометчик, дай мне мину,
я ее в п… задвину,
а когда война начнется,
враг на мине подорвется!».
Ковалеву стало смешно. Он поглядел на Березкину и спросил шепотом:
— Ты что, обиделась?..
Березкина молча покачала головой. Щека у нее из бледно-матовой стала розовой.
— Не обижайся, Тамарка, — шепнул Ковалев и вздохнул. — Глупости все это.
— Что?.. — еле слышно спросила Березкина.
— Да все. Лекция эта, конспекты, жизнь наша дурацкая…
За огромными окнами аудитории уже начинало смеркаться, реял легкий снег, в густом синем воздухе отчетливо чернели ветви голых кленов. Лектор устало бормотал себе под нос, не глядя на аудиторию, а студенты занимались своими делами. Кто-то спал, кто-то жевал, кто-то читал, загородившись портфелем. Ковалев вдруг почувствовал острую жалость ко всем окружающим — к лектору, твердившему свои бессмертные формулы, к студентам, изнывавшим от безделья, к Березкиной, и даже — к одинокой мрачной вороне, заглядывавшей в окно с заснеженной ветки.
Он поглядел на Березкину. Пишет, бедная, старается — а зачем? Бессмысленно все.
— Слышь, Тамарка! — сказал Ковалев. — Ты не грусти. К лекциям надо относиться так, как они того заслуживают. Это к людям надо относиться внимательно. Личная жизнь куда важнее, а?
Березкина взглянула на него огромными серыми, слегка косящими глазами, ничего не сказала, отвернулась. Когда она снова стала писать, рука у нее слегка дрожала.
— Тамарка, ты чего?
— Ничего.
Она резко отодвинулась от него. Упал портфель и звякнул. Лектор даже не поднял головы.
Ковалев пожал плечами, стал дальше изучать наскальное творчество студентов.
«Стоят две бабы. Одна:
— Ты по любви отдалась, или за деньги?
Другая:
— Конечно, по любви. Три рубля разве деньги?»
Дальше следовал отрывок из «Руслана и Людмилы» про Голову. Потом рисунок Головы. Потом глупый мат. Потом объявление о знакомстве: «Группа мальчиков с физфака снимет группу девочек с филфака».
В перерыве Ковалев вышел покурить. В коридоре курил лектор — маленькие глазки за толстенными линзами очков, ярко-красная отвисшая нижняя губа, плечи и воротник пиджака осыпаны перхотью.
— Вы правда думаете, что социализм в целом эффективнее капитализма? — спросил Ковалев.
Лектор искоса посмотрел на Ковалева.
— В целом — да.
— А мне кажется, нет.
— Хм, — оживился лектор. — Ну вот допустим, что лучше: есть деньги, а купить нечего, но со временем будет, или денег нет, а витрины ломятся?
— Лучше, когда денег нет.
— Почему же? Товар-то когда-нибудь все равно появится.
— А если денег нет, их можно заработать, — сказал Ковалев. — Продать свою рабсилу. К тому же, учитывая наши очереди, товара можно и не дождаться.
— Хм! — сказал лектор. — Действительно, подумать тут есть над чем. Но рабсилу продать не так-то легко. В условиях конкуренции. Кризис, безработица. Человек предоставлен самому себе. Неплановая, анархическая система хозяйствования… Нет, вы не правы, вы подумайте!
Прозвенел звонок и Ковалев не успел сказать, что он уже подумал.
Березкина поднялась, пропуская Ковалева на его место, молча глядела прямо перед собой.
Второй час тянулся бесконечно долго, Ковалев вдруг подумал, что у входа его сейчас ждет Ирка, — и забеспокоился. Поминутно стал поглядывать на часы. Березкина посмотрела на него осуждающе.
— Слушай, Тамарка, — шепнул Ковалев, испытывая гадское чувство, — а ты хоть раз с лекции сбегала?
— Нет… — испуганно прошептала она. — А что?
— Да вот хочу тебе предложение сделать: давай вместе сбежим!
Она покраснела. Потом ответила беззвучно, одними губами:
— Сегодня после лекции собрание комсомольское…
— А мы и с собрания сбежим. Чего там делать? Муть одна.
— Так нельзя… — с запинкой прошептала Березкина.
«И если соблазнишь кого из малых сих…» — вспомнил Ковалев суровое предостережение, вздохнул и сказал:
— Ну, как хочешь. А я сбегу.
— А как?
— Сейчас увидишь… — Он вырвал из тетради страницу и написал: «Извините, мне нужно срочно уйти!». Свернул листок, написал сверху: «Вниз, лектору», перегнулся через парту и разбудил сладко спавшую Лариску:
— Передай вниз.
Проследил, как записка, двигаясь зигзагами, путешествует к кафедре, за которой, согнувшись крючком, бормочет лектор. Вот записка достигла нижнего ряда, кто-то поднялся, подошел к возвышению, на котором стояла кафедра, положил записку перед лектором.
— Научно-техническая революция в условиях Запада постепенно разрушает капиталистический способ производства, углубляя общий кризис… — тут он заметил записку и умолк. Пока он читал ее и усваивал, Ковалев собрал вещи, подмигнул Березкиной. Березкина покраснела так, что даже слезы выступили. Лектор поднял голову и внятно сказал:
— Э-э… Пожалуйста. Тот, кто написал записку, может выйти.
Ковалев сбежал вниз, сказал лектору — «Спасибо!» — и выскочил за дверь. Торопливо оделся и пошел к выходу.
Перед главным корпусом университета было пусто и темно. Ковалев еще раз недоверчиво огляделся по сторонам и убедился, что предчувствие его обмануло. А ведь он так ясно представлял себе, как Ирка прохаживается перед входом, посматривая на часы…