Ночь последнего обета

Юкио Мисима

«Ночь последнего обета»

СТАРУХА

ПОЭТ

МУЖЧИНЫ А, Б, В

ЖЕНЩИНЫ А, Б, В

ПОЛИЦЕЙСКИЙ

ТАНЦУЮЩИЕ и ВЛЮБЛЕННЫЕ ПАРОЧКИ

ОФИЦИАНТЫ и БРОДЯГИ

Сцена оформлена совсем непритязательно, скорее довольно банально, даже в духе оперетты. Уголок в городском парке. Пять скамеек, обращенных к залу, составляют полукруг. Фонари, пальмы и т. д. — словом, место, вполне типичное для свиданий влюбленных. Черный занавес — на заднике сцены.

Ночь. На скамейках в упоении обнимаются пять парочек. Появляется отвратительного вида нищая СТАРУХА, она собирает окурки. Назойливо кружа в их поисках под носом у влюбленных, она ничуть не заботится о том, что кому–то помешает. Наконец, доковыляв до скамейки посередине сцены, садится. В бликах уличных фонарей мелькает силуэт молодого человека. Это — ПОЭТ. Он в измятом костюме и здорово под хмельком. Прислонившись к фонарному столбу, он с любопытством разглядывает СТАРУХУ. А парочка с той самой скамейки, где пристроилась СТАРУХА, демонстративно встает и, взявшись за руки, уходит с рассерженным видом. Оставшись одна, СТАРУХА разворачивает газету и принимается считать найденные окурки…

СТАРУХА. Единое рождает два. Два рождают третье. Третье порождает все сущее… (Рассматривая окурки, подносит их поближе на свет. Выбрав тот, что подлинней, подходит прикурить к парочке, сидящей слева. Долго затягивается. В конце концов, затушив истлевший бычок, бросает его снова в газету и продолжает считать.) Единое рождает два. Два рождают третье.

Стоя у нее за спиной, ПОЭТ наблюдает за происходящим.

СТАРУХА (глядя в газету). Ты никак курить хочешь? Держи–ка (выбрав самый длинный окурок, протягивает ему).

ПОЭТ. Благодарю (вынув спички и прикурив, затягивается).

СТАРУХА. Ну так какие проблемы?

ПОЭТ. Да особенно никаких.

СТАРУХА. Знаю я вашего брата. Слушай, а ты ведь наверняка сочиняешь стишки? Что, угадала?

ПОЭТ. Вот так номер! Верно, было дело, когда–то я пописывал стихи. Так что можете не сомневаться, действительно, я — поэт. Но разве это занятие?

СТДРУХА. Раз на стишках особо не заработать, так, значит, сразу и не занятие. (Глядя ему в лицо.) Как ты еще молод, нет, правда! Однако смерть твоя близка. Вон роса смерти у тебя на лице.

ПОЭТ (ничему не удивляясь). А вы, госпожа, что, по лицу гадали в прежнем рождении?

СТАРУХА. Допустим. Во всяком случае, перед моими глазами прошло столько лиц, страшно сказать… Ты садись–ка, а то совсем уже не держишься на ногах.

ПОЭТ (присаживается, закашлявшись). Я, пожалуй, прилично перебрал.

СТАРУХА. Ну и болван… В жизни надо бы потверже стоять на своих двоих, по крайней мере, пока жив–здоров.

Пауза.

ПОЭТ. Между прочим, я ведь каждый вечер наблюдаю за вами, за каким–то наваждением. Что заставляет вас блуждать в такой час и распугивать людей, уединившихся на скамейках?

СТАРУХА. Дались тебе эти скамейки. Вот не думала, что ты бродяжка. Так ты что, выходит, слоняешься здесь, чтобы вымогать медяки?

ПОЭТ. Да нет, просто вот эти скамейки… они же сами не способны промолвить ни слова. Ну так я и сделался как бы их голосом.

СТАРУХА (рассеянно). А я вовсе не думала никого пугать. Села вот, так они взяли и ушли, хотя на скамейке мы запросто уместились бы вчетвером.

ПОЭТ. Да, но по ночам на них как будто бы полагается обниматься влюбленным. Знаете, когда на землю спускается ночь, настает час любви. И прогуливаясь в такое время по парку, я заглядываю в лица влюбленных. Пока они все воркуют себе чуть ли не на каждой скамейке, я вкушаю просто непередаваемое блаженство, поэтому идти мимо них стараюсь тихо–тихо, почти украдкой. А устану бродить или, бывает, изредка накатит вдохновение, все равно никогда не посмею примоститься здесь, даже у самого краешка… Пусть хотя бы для того, чтобы собраться с мыслями. И все из почтения… Кстати, а вы давно здесь?

СТАРУХА. Поняла. Значит, это и есть то сокровенное место, где рождаются твои стихи?

ПОЭТ. Что–что?

СТАРУХА. Получается, именно здесь ты лелеешь поэзии тайный цветок?!

ПОЭТ. Какой это все–таки старый хлам: парк, скамейки, влюбленные парочки, фонари. До чего же пошло для настоящей поэзии…

СТАРУХА. Ну почему? Иногда даже такие простые вещи вполне бывают достойны стихов. Вообще–то у каждой эпохи свое представление о пошлости. Впрочем… времена меняются слишком уж быстро.

ПОЭТ. Сколь справедливый ведете вы разговор. Позвольте тогда и мне открыть вам тайну вот этой скамейки.

СТАРУХА. Ну и бесцеремонный ты паренек. Ведь ты чуть было не сказал, будто я рассиживаю здесь точно пугало.

ПОЭТ. Ну ладно вам, не лукавьте.

СТАРУХА. Недорослей хлебом не корми, только дай порассуждать.

ПОЭТ. Послушайте… Я, как видите, вовсе не притворяюсь. Да, я самый что ни на есть скромный поэт, оттого еще даже ни одна добросердечная девушка на свете не удостоила меня хотя бы взором. Но я благоговею перед этим чудесным миром, сияющим в глазах влюбленных. Он же в тысячу раз прекрасней того, что дано изведать нам. Да–да, я действительно трепещу перед ним. Посмотрите–ка, им и дела нет до нашего празднословия. Они уже парят высоко–высоко… Там, где в небесной тиши золотятся звезды. И дивное мерцание звезд льется у них по ресницам, а нимбы света струятся над их головами. Ну а скамейки? Да–да, вот эти скамейки — они как волшебные лесенки, ведущие в Рай. Да просто самые настоящие наблюдательные башни, полыхающие пламенем. И когда влюбленные юноши уединяются здесь со своими подругами, их взорам предстают радужные огненные города, рассеянные по всей Вселенной. А нам, увы, их никогда не увидеть. Вот я (встает на скамейку) взобрался сюда, но ничего подобного мне и в помине не разглядеть… Разве что скамейки на той стороне? До чего же их много. Какой–то там тип размахивает карманным фонариком… Похоже, полицейский обход. Костер. Нищие попрошайки греются у огня… Блеснули фары автомобилей… Так–так, вон автомобили разъехались, теперь направляются к теннисным кортам. Ага, что это там такое сверкает? Ах да, ведь это машина, и в ней навалом цветов… С концерта кто возвращается или траурная процессия? (Спрыгивает со скамейки и садится.) Вот и все, что я разглядел.

СТАРУХА. Какая чепуха! И чем здесь только можно плениться? Просто твоя душа не в состоянии жить без таких вот слезливых песенок, а за них, признаться, уж точно никто не даст и ломаного гроша.

ПОЭТ. Оттого я в жизни не посмею даже присесть сюда — на эту скамейку! И если мы с вами, госпожа, вздумаем рассиживать на ней, то для нас скамейка так и останется всего лишь самым обыкновенным трухлявым бревном. Зато стоит поблизости объявиться каким–нибудь там влюбленным — скамейка тут же превратится в самое прекрасное воспоминание их жизни. Нет, скорее она окажется волшебным троном, и в искрах света, повсюду разбрызгиваемых влюбленными, заблистает дивный радужный шлейф. Он окутает их неземной усладой… А когда сюда плюхнулись вы, госпожа, так скамейку тут же сковало холодом, точно в склепе, и она стала ступой — плитой для надгробия[1]. Так что мне нестерпима даже мысль об этом.

СТАРУХА. Да-а, глуп ты, я вижу, и совсем неискушен. Твои глаза не способны прозреть суть вещей. И что же, по–твоему, скамья оживает, пока желторотые эти щенки лапают на ней своих шлюх? Да не выдумывай. Они же совокупляются в самых обыкновенных могильных склепах. Смотри, до чего бледны их физиономии в зловещем мерцании уличных фонарей, а в глазах у этих самцов и самок застыла пустота. Разве они не похожи на трупы? И занимаясь своими шашнями, они обречены медленно гнить, мучая и терзая друг друга. (Принюхивается.) Ах, как потянуло цветами. До чего же сильно разит по ночам от этих цветочных клумб. Совсем как в могильных склепах. Твои любовнички один к одному мертвецы: их и погребли вот в этих ночных ароматах цветов… Живы–то только мы с тобой.