Вершинные люди

Априори образованный человек должен стоять в уровень с понятиями своего времени, и не только это — он должен уметь истолковать свое время, понимать его во всей полноте. Для этого надо развиться в свободном живом общении с его носителями, передовыми представителями. А заочники оставались в своей прежней среде, которая ничего не изменяла в уже полученном воспитании, они лишь приобретали некий инструмент в виде узкопрофессиональных знаний, но даже не вырабатывали в себе интеллектуальной потребности в них, в постоянном обучении, в жизни на более высокой ноте, в новом кругозоре. Да что тут толковать — через среду не перепрыгнешь.

Для наглядности скажу так: заочники умели пользоваться многими формулами, например для нахождения корней квадратных уравнений, не задумываясь об их происхождении. Они их в лучшем случае помнили, в худшем — брали из справочников. А люди, получившие образование из живого общения с преподавателями и под их руководством, умели сформулировать и доказать теорему Виета и вывести из нее эти формулы. Казалось бы — не велика разница, да и итог одинаков. Но нет, есть отличие в том, кто играет в консерватории, а кто — в сельском клубе. Заочники и были плодом такого самодеятельного высшего образования, оставались чистыми практиками, знатоками практического дела, обыкновенными потребителями знаний. Как теперь говорят, они были чайниками.

Для кого-то мои слова могут показаться обидными, чего не хотелось бы. Но разве сейчас рядовые пользователи компьютеров знают принцип устройства этой техники, физические процессы, происходящие в ней, разве представляют себе принципы программирования? Нет, конечно. Да многие даже не умеют поставить на свой компьютер операционную систему! А есть хакеры — грамотные люди, творящие с помощью компьютеров чудеса. Вот об этих различиях я и пытаюсь сказать.

Обобщающие итоги поступления на дальнейшую учебу наших выпускников стали известны чуть позже, когда все возвратились домой с полученными результатами и объявили о них. Но к тому времени у нас первые эмоции улеглись, и радоваться повторно, что я оказалась в числе столь немногих, кто подтвердил свои знания на внешних конкурсах, можно было только умозрительно.

Тем временем появлялись сопутствующие проблемы: через две недели надо было ехать на занятия, а мне в городе негде было жить. Место в общежитии не полагалось ввиду того, что наша семья считалась состоятельной: на одного члена у нас приходилось более 70 рублей в месяц.

Конечно, мама обратилась к своему брату Петру, давно обосновавшемуся в городе, имевшему собственный дом. Хоть он и жил далековато, но надо было нас выручить на первое время, а там, по месту, мы планировали найти что-то более подходящее. Мама была уверенна, что дядя Петя не откажет, ведь она ему в свое время очень помогла. Здесь не учитывается то, что сразу после гибели родителей она заменила ему родную мать, из Германии и из армии встречала-привечала безотказно… Нет, это не в счет, это она обязана была делать. Но вот он надумал строить дом и попросил у мамы серьезной помощи — изготовить материал для стен. Помню, из отвесного берега около ставка был сделан карьер, где добывалась первосортная глина, а ближе к воде устроена целая строительная площадка, на которой для дяди Пети все лето изготавливался саман. Мои родители — частично своими силами, а частично на свои деньги — копали глину, привозили полову и конский помет, делали замесы, организовывали работы по изготовлению кирпичей, высушивали и охраняли готовые изделия.

Тем не менее дядя Петя нам отказал, и с этим ничего нельзя было поделать. Видимо, мама кому-то из подруг пожаловалась на эгоизм брата, и эта новость мигом облетела село. Ведь о трагедии маминой родительской семьи, единственной, что была в полном составе расстреляна немцами, тогда еще все помнили. Люди были свидетелями, как трудно маме пришлось поднимать младших братьев, оставшихся сиротами, имея своего малолетнего ребенка и всего лишь двадцать три года за плечами.

И теперь ей сочувствовали. Не удивительно, что о наших затруднениях стало известно и Владимиру Ивановичу Полтавцу, главврачу, у которого в областном центре жила мама. Он встретил моего отца и первым заговорил об этом:

— Что же вы молчите, что вашей девочке нужна помощь?

— Нужна, — сокрушенно подтвердил папа. — Прямо не знаю, что и делать.

— Вы знаете, что моя мама живет в Днепропетровске?

— Нет, я не знал этого.

— Она уже старенькая, а живет одна, — сказал Владимир Иванович. — Ей бывает и скучно, и грустно. Поэтому она с радостью поселит у себя Любу.

— Да нам только на первый случай, — обрадовался папа. — Потом мы что-то найдем.

— Тем более, — улыбнулся Владимир Иванович и дал папе записку к своей маме.

Вот так я начала свою жизнь в Днепропетровске. Частный домик приютившей меня женщины располагался двумя кварталами выше центрального рынка (Озерки) со стороны улицы Пастера, на каком-то крутом, порезанном рытвинами, извивистом спуске. Улица, которая даже официально называлась спуском, была застроена очень густо, и дома стояли без определенного порядка.

Коварный город

В первые дни учебы я настолько была растерянна и ошеломлена новизной, что не могла оглядеться и понять, что вокруг меня происходит и как я выгляжу. Новый мир, неизвестный из предыдущего опыта, ввергал в уныние своей черствостью, доходящей до враждебности. В нашей группе я одна была из сельской школы, одна говорила по-украински, и чувствовала себя не уникальной, а ужасно одинокой и не на похожей на остальных. Все лица из нового окружения казались одинаковыми, чужими, искусственными. В этих людях я не видела той живости, естественности и искренности, к которым привыкла в селе. Наоборот, меня поражал их цинизм, показная бравада, наплевательское отношение ко всему, что я привыкла уважать и ценить. Мне было с ними плохо. Мне было тем хуже, что я не хотела на них походить. Желание преодолеть трудности возникало не из представлений, что здесь хорошо, а из рефлекторного стремления подмять обстановку под себя, чтобы снова оказаться наверху и дышать чистым воздухом. Но это так... к слову.

Шла вторая неделя занятий. Я уже успела съездить домой и поделиться с родителями первыми впечатлениями. Кое-как продолжались мои сражения с обживанием в новой среде и утрясанием нового быта. Трудно они мне доставались, трудно я отвыкала от дома, от отзывчивой среды вокруг себя. Таким все в городе было чужим, мертвым и неустроенным, что я не хотела думать о нем, как о постоянном месте. Мое житье тут казалось временным, что и успокаивало.

И вот в один из дней — кажется, это была среда или четверг, середина недели — на город вдруг надвинулись тучи, сделалось темно, небо покрылось росчерками молний, все звуки потонули в грохотании стихии, и пустился настоящий ливень. Мы сидели в лекционном зале, выходящем окнами на проспект Карла Маркса, и почти не слушали преподавателя, тем более что читалась последняя лекция, все были уставшими от жары и обилия новой информации. Мы еще только отвыкали от умеренных школьных уроков и приучались к усвоению больших объемов материала, к тому же намного более сложного. Дождь наполнил воздух не только бодрящей свежестью, но и промозглостью, ароматами озона и грохотом громов. Треск атмосферных разрядов заставлял напрягать слух, чтобы слышать человеческую речь, а на это уже не было сил. Скоро предстояло идти домой, и дождь нам мешал, да еще такой — ливень. Многие ойкали и вздыхали, потому что у них не было с собой зонтов; другие переживали, что из-за потоков воды остановится городской транспорт; а кто-то боялся намочить и испортить новые туфли.

Меня никакой из этих страхов не тревожил. Зонтик у меня был. Да и домой я добиралась трамваем самого главного, а значит, самого надежного маршрута — первого. Ну а туфли... Я вообще располагала всего двумя парами летней обуви: туфлями на очень высоком каблуке, купленными на выпускной вечер, и беленькими трехрублевыми балетками на плоской подошве, в каких мои городские сверстницы не ходили. Наверное, они таких и не видели. Но меня это не смущало — зато я, целыми днями находясь на ногах, чувствовала себя в них комфортно, чем и успокаивалась в минуты, когда меня донимали комплексы неполноценности. Ввиду того что я еще не умела ходить на каблуках, туфли я вообще оставила в Славгороде, и в городе щеголяла в балетках.