Колокола

— Перстом! — повторили женщины. Кто-то заплакал — по-ребячьи, жалостно и привычно, жидким, тонким плачем.

— Перст указующий — меч златой. Вон он!

Все смотрели вверх. Золотой меч рассекал сентябрьскую чернь неба. Долго молчали. Звон тугими, плотными пятнами расплывался над городом. Казалось, он облаками своими — грозными и гулкими, окружал комету и пел ей хвалу, — гневную на человека и славящую небесный гнев золотого меча, занесенного над городом.

Испуганная осенила себя крестным знамением, глядя на комету, как на икону Страшного суда, и тихо и крепко произнесла:

— Быти вскоре!

Часть 5. Конец

1.

В Светлую заутреню ночь хмурилась и поутру солнце не играло: его упрятали громоздкие, развалистые тучи.

— Ангелы-архангелы укрыли солнышко в плáты пепельные. В платах оно играет, — объяснила Испуганная.

— А почему? — спросила Анюта Лепесткова. После смерти Космачева привыкла она дневать и ночевать у Испуганной. Теперь сидели все в чисто прибранной горнице у Тришачихи.

— Неведомо.

— А слыхано, — поперечила Испуганной почтительно Акулина Марковна, старая ткачиха. — От отцов, от прабаб слыхано, что Враг Темный хочет ударить в десницу Солнце Пресветлое, — как Христа Исуса раб архиерейский.

Не согласилась с этим Тришачиха:

— Ад, где твоя победа? — сказано. Темный в теми преисподней лежит, мордой в кало Iудино: где ему солнце высокое заушить!

— При конце дней это будет, — степенно дополнила Акулина Марковна. — Солнце от заушения померкнет, и луна с печали опепелится, и звезды, как яблоки с веток, спадут с неба… Тогда это будет.

Это приняла Испуганная:

— Слово твое верно: при конце заушит Темный солнце пресветлое, и дано ему будет тмить тварь земную и вселенную, пока не прискачет конь бел, а на нем Правосудный и воинственный Христос, Победитель Исус. Ныне же, не к тому хмурота в небе: не заушено солнце, а в плáтах играет.

— А почему? — повторила Анюта, смотря васильковыми глазами в лицо Испуганной.

— Ради скорби земной, — а более — неведомо!

С этого разговора, с красным яичком в руках, Испуганная приняла Акулину-ткачиху в общение твердое и в постоянный совет и даже раскрывала ей Авессаломову книгу, но ткачиха была неграмотная, — и Испуганная совещалась с нею без книг.

Девушки и женщины сидели за столом, накрытым чистой скатертью. На ней стояли кулич, пасха с крестами и «Х.В» из разноцветных цукатиков и яйца крашеные. Девушки и женщины с фабрики, с Обруба, из слобод, приходили к Испуганной и христосовались с нею чинно, медленно, с трехкратным ликованием щека в щеку, — и каждая протягивала ей яичко. Тришачиха опускала руку в большую корзину, стоявшую возле стола, и каждой давала красное яйцо — всем красное.

Анюта решилась спросить то, что всем женщинам хотелось спросить, да не решались:

— Отчего, Глебовна, тебе несут и красные, и палевые, и золотые, и ситцевые яички, и всякие, — а ты — всем красные?

Тришачиха улыбнулась, — и, чтобы оказать почтение Акулине Марковне, ткачихе, качнула головой в ее сторону и отвечала степенно:

— А вот, спроси Акулину Марковну… Небось, лучше меня ведает.

Акулина-ткачиха ведала. Она оживилась, отставила от себя стеклянное блюдечко с пасхой, отерла бантик губ розовым платочком, — и сказала неспешно, облупливая каждое слово, как яичко, от скорлупы:

— Не хитро, девушка, знатьё. Старых людей больше слушали бы, и вы бы все знали. Красное яичко — Исусово христосованье. Вот отчего красное, — никакое, а красное. И Пасха красная. Когда воскрес Христос Исус, жиды не верили: «под печатью он лежит, под каменной, — утешали себя, — и червь его могильный грызет и сверлит ему плоть». А Христос-от, «воскрес из мертвых, смертью смерть поправ», — и идет с горы вертоградной, и солнце, глядючи на него играет, и земля под ним дышит: пар радостный от ее дыханья идет, белыми струйками, — и все деревья, птички, ручейки с ним, с Царем Небесным, христосуются. Идет Исус Спаситель, — а навстречу ему жиденята, малым-меньше, как горох, рассыпались, глаза жмурят: свет идет от Него, как от солнышка. Вынул Он, Пресветлый, красное яичко, — и подает первому жиденку, и говорит ему: — Христос Воскресе! — облобызал его трижды, и всем по яичку, сколько их, жиденят, не было, всем по красному дал, и похристосовался… Они его спрашивают, малыши пархатенькие: «А почему, мол, у нас дома яйца белые, а у тебя красное?» — И Исус Христос: «От крови, — отвечает, — моей оно красное, — а через кровь мою людям веселье и жизнь прекрасная». Прибежали жиденята домой — тычут отцам и матерям красные яички и лопочут радостно: «Христос воскрес!» А те лица свои кроют покрывалами пепельными: не могут на яички красные смотреть, — и отвечают: «Знаем, что воскрес: оттого то и горе наше, что воскрес!» — завернулись в пепельные покрывала, пали ниц и всю Святую неделю ниц пролежали. Не могут на солнце пресветлое смотреть — ослепнуть боятся. И даже до сего дня, лежат иудеи ниц всю Пасху. Так им указано. А мы — в руке красное яичко, — и «Христос Воскресе!» Им Христос Воскрес — ниц лежать, а нам веселье вечное: на солнце смотреть!

Кончила Акулина Марковна, на образ взглянула, а потом к Тришачихе вежливо обернулась:

— Так ли я, Пелагея Глебовна, рассказала? Не бессудь, — поправь, коль не так. У тебя память крепче моей.

— Так, Марковна, кажется, так, — искренно одобрила ткачиху Испуганная и поучительно примолвила девушкам и женщинам: — Вот учитесь, пока старый человек еще вам правду, как одежду теплую, точает. Некому точать будет — наги будете ходить. Озябнете. Зяботá идет в мир.

Любопытная, быстроглазая Параша с Обруба, молодая бабенка, у которой мужа, слесаря, взяли на войну, скромненько спросила:

— Жиды-то ныне волю, что ли взяли, Марковна: не лежат они в Святую-то неделю, на земле не никнут. Видала я: ходят, как обыкновенно. Живет у нас на дворе аптекарь Хлопчик. Глянула я утресь в окно: так из угла в угол ходит, — как обыкновенно. Худой ходит.

— Никнут, — строго возразила Тришачиха. — Как не никнуть: никнут! А ходят — это те, которые ни во что не верующие. И у жидов такие есть, как у нас. Плевелы несеяные.

Окна были открыты. Березы покрывались зеленым, матовым туманом. Зеленые облачка, нежные, пугливые, сквозистые, застряли на кустах в садике. Птицы пробовали все лады, налаживая весеннее переливное пение. Солнце выглянуло, раздвинув тучи лучами, — и не прогнало, а озолотило насквозь зеленый туман деревьев и кустов.

Над городом дрожал весенний, золотой дрожью пасхальный непрерывный звон. Он сделался привычен, как воздух, — так же тепел, светел, золотист, повсюден.

Вдруг Тришачиха прислушалась: в мягкий, веселый разлив звона ворвался неуимчивый, пенливый поток, — и забурлил, и забурлил хмельной, весенней пеной.

— Это Кондрат в соборе звонит, — определила эту пену звона, хлещущую через край, ткачиха: — его рука! Беспременно — он.

— И я слушаю: его звон, — согласилась Тришачиха.

Все помолчали, слушая звон.

— Веселыми ногами ходит, — сказала Тришачиха радостно и тихо.

— Кто?.. — удивленно спросила Анюта.

— Ангел Божий по воздусям.

Помолчали; она добавила:

— Мы думаем: звон слышим, — а это ангельское хождение на воздусях: ангельские стопы облака попирают. Ликованье у них, у ангелов, сегодня. «Сей день, его же сотвори Господь».

Испуганная обернулась к молчаливой молодой женщине в лиловой баске с белым горошком. Лицо ее было задумчиво и серые глаза были в коричневых ободках от усталости и грусти. Тришачиха ласково посмотрела на нее и спросила:

— Пишет твой с войны-то?

— Пишет, Глебовна, — редко.

— О чем?

— Скучно, говорит. Все дом во сне вижу. Говорят, не хорошо это — дом видеть, — тревожно спросила женщина, — будто это домой не вернется? во сне только дом ему будет.

— Не верь, Настя, — улыбнулась женщине Испуганная. — Спочтецы грамоте плохо знают.