Корова

— Отстающих и ленивых посылать туда, где легче.

И вот он уже кричит:

— Однообразие — союзник буржуазии и враг всякой работы. Долой однообразие!

— Долой однообразие! — подхватывают все.

И вот, кто утром пахал, днем боронит, а кто боронил днем, вечером пашет.

Наступает обеденный перерыв, обед в сопровождении отдыха. Суп приезжает на лошадях, в жестяных банках, молоко в белых бутылках, белое молоко и большие караваи круглого хлеба.

— Круглый год круглый хлеб, — шутят со всех сторон и спрашивают: — А где же печенье?

И, конечно, картофель, овощ из овощей, пища мускулов и ума, союзник всякой работы. Суп, заедаемый хлебом, и картофель, запиваемый молоком, — сегодняшний обед колхозников. Аппетит колхозников соответствует их работе. В здоровом теле здоровый аппетит. Спокойствие и лень, спутники пищеварения, появляются после обеда. Люди наполняются кровью, как желудки пищей. Усталость улетает вместе с ленью. Веселые разговоры оживляют отдых. Сегодня Прохоров мишень для насмешек, каждый старается попасть в него. Но шутки не достигают до этого старика.

— Прохоров, чтобы не отстать, кобыле под хвост икону повесил. Правда, Прохоров?

— Правда.

Работа начата. Перерыв окончен. Она двигается, как шар, — мускулы лошадей и мускулы людей сочетаются с железом плугов. Кажется, что один огромный человек пашет на одной огромной лошади. Один мускул, одна работа.

И в результате распаханная земля от горизонта до горизонта, одно черное распаханное поле, земля, завоеванная работой.

Социалистическая работа — это удар, это оружие, это метод, которому завидуют кулаки и подкулачники. Но они не показывают вида и встречают насмешкой, употребляют там, где не надо.

И три молодых кулака вызывают друг друга на соревнование. На столе три огромные бутыли, три четверти самогона, за столом три человека — четверть против человека. Вот состязание начинается, и вот его результат: на столе три опорожненные бутыли, на полу два человека, а третий, открыв дверь избы и широко расставив ноги, мочится во двор.

Глава седьмая

Быт поворачивается, как бык. Но они берут его за рога и поворачивают в нужную для них сторону. Он упирается, но они его поворачивают. И вот, где раньше был хвост, теперь голова, а где раньше была голова, теперь хвост. Головой — к ним, хвостом — к кулакам, быт стоит вместе с ними, быт идет вместе с ними. С их словами, с их делами, и подчиняется, правда, еще не совсем, их желаниям. И вот он двигается, как их работа, вместе с их работой. И вот он уже не бык. Он человек. Быт с большого «Б», их быт, наш быт. Быт социалистического соревнования, потому что соревнование постепенно, как оно проникало в труд, проникает в быт.

Они встают все в одно время — позор проспавшим! — умываются — кто лучше, кто чище! — и идут на работу — кто быстрее, все вовремя! Они приходят на работу — позор опоздавшим! — и работают — кто догоняет, кто перегоняет, кто отстает! — так работают они. Не так, как жили прежде. И люди не те и вещи не те, другие люди и вещи.

Вот новые вещи, предметы нового обихода. Они появляются не все вместе, а постепенно, одна за другой, вперед более необходимые, потом менее необходимые. Но все они появляются потому, что все они необходимы. И появление каждой вещи имеет свою историю, почти всегда смешную. Понемногу эти истории заменяют сказки. Они рассказываются у вечернего костра «старыми» колхозниками «молодым» колхозникам. И постепенно они становятся достоянием единоличников. Вот история зубной щетки, рассказанная мне в поле Мотькой Муравьевым. Он рассказывал мне, управляя плугом, и я не только услышал, но прошел эту историю вместе с Мотькой за его плугом и пегой лошадью. Я прошел ее, и она смешалась для меня с запаханной землей, она была запахана Мотькой Муравьевым, и, может быть, поэтому я ее и запомнил.

— Сейчас я расскажу, почему кулаки так не любят зубную щетку, — начал Мотька Муравьев, он уходил от меня, уменьшаясь. Я шел за ним, догоняя его слова и слушая, как шевелится земля под его плугом. — История эта начинается с того времени, когда приехал товарищ Молодцев. По утрам он выходил на крыльцо чистить свои зубы. Он чистил, посмеиваясь, отвечая на вопросы и отдавая распоряжения. И все удивленно смотрели на щетку. В то время у нас не только никто еще не чистил зубы, но и не имел представления о зубной щетке. У Молодцева никогда не было свободного времени. С утра он был занят делами колхоза, и так весь день. Даже когда умывался. Он умывался, работая, причесывался, работая, чистил зубы, работая. Он давал указания, размахивая зубной щеткой. И однажды он произнес целую речь, чистя зубы.

— Для чего у него эта щетка? — спрашивали менее осведомленные.

— Как для чего, — отвечали более осведомленные, — для того, чтобы чистить зубы.

— А для чего их чистить? — спрашивали менее осведомленные.

— Это уже мы не знаем, — отвечали более осведомленные.

Но неудовлетворенное любопытство растет, как растение. Они продолжали спрашивать. И многие, чтобы показать, что они знают, отвечали. Одни: чтобы лучше говорить. Другие: чтобы не устал рот. Третьи: так просто. Четвертые: для здоровья. Пятые: чтобы зубы были белее.

Но ни один ответ не мог удовлетворить любопытных. Спросить самого Молодцева? Неудобно. Да он и не скажет правду: «Производственная тайна». Однажды кулак, сам Петухов, пришел утром к Молодцеву, когда тот чистил зубы.

— Наше вашим, — сказал кулак и сделал вид, что хочет снять шапку.

— Мм… гм… гм, — отвечает ему товарищ Молодцев, не вынимая изо рта щетку.

— Ваш брат, — закричал вдруг кулак, — обирает нашего брата.

— Мм… гм, — ответил ему товарищ Молодцев, не вынимая изо рта щетку.

Кулак вдруг снял шапку.

— Ваш брат, — сказал он, — забрал у нашего брата покос. Я насчет покоса.

— Мм… гм, — ответил товарищ Молодцев, не вынимая изо рта щетку.

— Так как же насчет покоса, какое ваше распоряжение будет?

— Мм… гм, — ответил товарищ Молодцев, не вынимая щетку.

— Тогда я пойду, — сказал вдруг кулак, — оставайтесь здоровы.

— И вам также, — сказал товарищ Молодцев, вынув щетку, — доброго здоровья, — и вдруг захохотал всеми своими белыми зубами, всем лицом, всем своим огромным телом. Кулак рассвирепел и с поднятыми кулаками полез на товарища Молодцева. Он надвигался, топая, словно отплясывая присядку, вертя ногами и головой, весь расстегнутый, с растянутым ртом и глазами, вылезшими на лоб, вот так, с глазами, похожими на рога, с красным носом и красной бородой, в синей рубахе, вот с такими кулаками.

— Надо мной смеетесь? — крикнул кулак, подступая. Собралась толпа.

— Над вами.

— А имеете ли вы на это право? — спросил кулак, подступая ближе.

— Имею, — отвечал товарищ Молодцев.

— А где это право? — спросил кулак, надвигаясь на Молодцева.

— Вот, — сказал Молодцев.

— Где? — переспросил кулак.

— Да вот, — сказал товарищ Молодцев, — вот, — и показал на зубную щетку.

Кулак открыл рот, удивленный рот, как ведро, как никогда не открывал, и так стоял с раскрытым ртом, лениво помахивая кулаками, как бык, похожий на быка больше, чем бык. Бык с бородой и двумя кулаками. «Надо мной смеется», — сообразил кулак и бросился на Молодцева.

— Одну минуту, — остановил его Молодцев с видом осматривающего ветеринара, — постойте, разве так можно, — и с сожалеющим видом заглянул кулаку в рот.

— Что такое? — растерянно остановился кулак. И вдруг испугался, и вдруг побледнел. — Что такое?

— Никуда не годится, — ответил товарищ Молодцев и, обмакнув зубную щетку в порошок, затолкал ее кулаку в рот и стал неистово чистить ему зубы.

— Вот так, вот так, — приговаривал он и чистил. А кулак стоял, опупев, руки по швам, выпятив живот. И тогда толпа захохотала, как один рот. Это был неистовый хохот. Колхозники катались от хохота по земле, казалось, по земле катался сам хохот. Казалось, хохотала трава, смеялись постройки, хохотала сама земля ртом, широким, как небо. И смех необъятный, как небо, широкий смех колхозников упал на голову кулаку Петухову и придавил его к земле. Он бежал, позабыв вытащить изо рта щетку, держа щетку, как собака, он бежал подобно собаке, измазанной зубным порошком.