Укрощение

Эрика вглядывалась в пять лиц на стене. Сколько в них было надежды, сколько любопытства по поводу того, что ждет их впереди… Взгляд женщины остановился на одной фотографии, и ей вдруг стало ясно, с какого конца начать.

Лайла разложила перед собой газетные вырезки и почувствовала, как ее сердце забилось чаще. Физическая реакция на физический страх. Сердце стучало все быстрее и быстрее, подгоняемое ощущением полной беспомощности, и заключенная начала задыхаться.

Она заставила себя сделать глубокий вдох, втянула в легкие как можно больше затхлого воздуха, застоявшегося в ее крошечной камере, и помогла сердцу успокоиться. За все эти годы Ковальская научилась справляться с панической атакой и знала, что делать, если это состояние подкатит, — не прибегая к помощи терапевтов и лекарств. Поначалу она принимала все те таблетки, которые ей давали, глотала все, что помогало ей ускользнуть в туман забвения, где она больше не видела перед собой воплощенного зла. Но когда в этот туман пробрались кошмарные сны, она резко все бросила. Со снами Лайла лучше всего справлялась, будучи трезвой и осторожной. Если она потеряет контроль над собой, может произойти все что угодно. Все тайны могут вырваться наружу.

Самые старые вырезки уже начали желтеть. Они были сложены во много раз и смялись от долгого лежания в маленькой коробочке, которую заключенной удавалось прятать под кроватью. Когда наступал день уборки, она скрывала ее под одеждой.

Глаза женщины пробежали по строчкам. Строго говоря, ей не нужно было читать эти слова: текст она и так помнила наизусть. Только самые последние статьи Лайла не успела прочесть достаточно много раз, чтобы слышать их слова в голове. Она провела рукой по своим коротко остриженным волосам. Ощущение по-прежнему было странным. Свои длинные волосы она остригла еще в первый год пребывания в тюрьме. Почему? Ковальская и сама не знала. Вероятно, это был способ обозначить расстояние, конечную остановку. У Уллы наверняка нашлась бы для этого какая-нибудь хорошая теория, но Лайла никогда не спрашивала ее об этом. Не было никаких причин докапываться до сути, когда речь шла о ней самой. В целом заключенная прекрасно знала, почему все получилось именно так, а не иначе. У нее были ответы на все вопросы.

Разговаривать с Эрикой Фальк было все равно что играть с огнем. Ковальской никогда не пришло бы в голову самой с кем-нибудь связаться, но Эрика обратилась к ней как раз тогда, когда очередная вырезка пополнила ее собрание в коробочке, — в тот день Лайла была особенно уязвима. Как все произошло, она точно не помнила, но знала, что, к своему собственному удивлению, согласилась тогда на встречу.

Фальк появилась в тот же день. И хотя Лайла тогда, как и теперь, не знала, что говорить этой женщине, она все же встретилась с Эрикой, побеседовала с ней и выслушала вопросы, которые так и повисли в воздухе без ответа. Иногда ее охватывал страх, что писательница бросит ее, и понимание того, что надо торопиться, что она должна кому-то рассказать о воплощении зла, а Эрика — тот человек, которому она может доверить свою историю. Но открыть дверь, много лет простоявшую запертой, было так трудно!

Однако Ковальская ждала новых посещений. Эрика задавала те же вопросы, что и все остальные, но делала это по-другому, не гонясь за сенсацией, а с искренним интересом. Возможно, именно поэтому Лайла продолжала встречаться с ней. Или же дело было в том, что тайны, которые она все эти годы носила в себе, должны были наконец выйти наружу — она начинала опасаться, что иначе произойдет непоправимое.

Завтра Эрика снова должна прийти. Сотрудники тюрьмы сообщили, что она снова хочет навестить ее, и Ковальская молча кивнула.

Она снова сложила вырезки в коробочку. Свернула их так же, как они были свернуты, чтобы не делать новых сгибов, и закрыла крышку. Сердце ее снова билось ровно.

Патрик подошел к принтеру и дрожащими руками вынул из него листы бумаги. К горлу то и дело подкатывала тошнота, и ему пришлось собрать волю в кулак, когда он шел по узкому коридору к кабинету Мелльберга. Дверь была закрыта, так что он постучал.

— Кто там? — послышался из кабинета недовольный голос шефа. Бертиль только что вернулся с так называемой прогулки, и его подчиненный подозревал, что он уже улегся на тихий час.

— Это Патрик, — сказал Хедстрём. — Я получил отчет Педерсена — мне подумалось, что ты тоже захочешь узнать о результатах вскрытия.

Он подавил в себе желание рывком открыть дверь. Однажды он уже так сделал — и обнаружил в кабинете храпящего начальника в одних застиранных кальсонах. Такую ошибку два раза не повторяют.

— Входи! — крикнул Мелльберг через некоторое время.

Когда Патрик вошел, его босс сидел и перекладывал бумаги на столе, делая вид, что очень занят. Хедстрём уселся на стул напротив него, и Эрнст немедленно пришел со своего места под письменным столом и поприветствовал его. Пес был назван в честь их бывшего коллеги, ныне покойного, и хотя Патрик знал, что о мертвых нельзя говорить плохо, ему казалось, что этот Эрнст куда симпатичнее своего тезки.

— Привет, дружочек! — сказал он и почесал пса, который тут же заскулил от радости.

— Ты белый как простыня, — сказал Мелльберг. Такое внимание к окружающим было для него нехарактерно.

— Да, не самое приятное чтиво, — проговорил его сотрудник и положил распечатку на стол перед шефом. — Прочтешь сам или пересказать устно?

— Перескажи, — попросил Бертиль и откинулся на стуле.

— Даже не знаю, с чего начать, — пробормотал Хедстрём и откашлялся. — Глаза удалены путем заливания в них кислоты. Травмы успели зажить, и наличие шрамов заставляет Педерсена сделать вывод, что это было сделано вскоре после похищения.

— Ах ты, черт! — пробормотал Мелльберг, наклонившись вперед и уперевшись локтями в крышку стола.

— Язык отрезан острым предметом. Педерсен не берется сказать, каким именно, но предполагает, что это мог быть большой секатор, ножницы для стрижки лошадей или что-то в этом духе. Скорее нечто такое, чем обычный нож, — продолжил Патрик.

Он слышал, как неестественно звучит его голос — и у Бертиля был такой вид, словно его вот-вот вытошнит.

— Кроме того, выяснилось, что в уши ввели острый предмет и нанесли такую травму, что Виктория потеряла еще и слух, — закончил Хедстрём, подумав о том, что он должен рассказать об этом Эрике. Ее догадка о девочке в вакууме оказалась совершенно правильной.

Мелльберг уставился на него и долго молчал.

— Стало быть, она не могла ни видеть, ни слышать, ни говорить, — медленно проговорил он наконец.

— Именно так, — кивнул Патрик.

Несколько минут оба сидели молча, силясь представить себе, каково это — утратить три важнейших способа связи с внешним миром, оказаться в безмолвной, плотной темноте без возможности взаимодействовать с другими.

— Проклятье! — воскликнул начальник участка, после чего снова наступила тишина. Молчание затянулось. Оба мужчины не находили слов. Эрнст облизнулся и тревожно посмотрел на них. Он ощущал тяжелую атмосферу, но не мог понять, в чем ее причина.

— Эти травмы, похоже, также возникли сразу после похищения или вскоре после него, — добавил Хедстрём. — Кроме того, ее, судя по всему, держали связанной. На запястьях и лодыжках — следы веревки. Зажившие и свежие. Еще у нее обнаружены пролежни.

Теперь побелел и Мелльберг.

— Готовы также результаты химического анализа, — продолжал Патрик. — В крови обнаружены следы кетамина.

— Кета — что? — не понял его собеседник.

— Кетамина. Это обезболивающее средство, относящееся к разряду наркотиков.

— Почему он находился у нее в крови?

— Трудно сказать — по словам Педерсена, он может давать различный эффект в зависимости от дозы. От большой дозы человек становится нечувствителен к боли и теряет сознание, от небольшой — у него развивается психоз и начинаются галлюцинации.

— А где его достают?