Страница 22 из 217
пальцами и не заплакал даже – тихонечко заскрипел. Нежность взяла сердце Дирка в свои большие мягкие
ладони. Он нарёк мальчика Эрном и стал воспитывать его как сына.
ГЛАВА 4
1
Необыкновенная внутренняя самодостаточность, изначально отделившая Билла от других ребят, с
течением времени обозначалась всё яснее, подчёркивая и углубляя его обособленность. Он так и не сумел
влиться в среду пансиона, стать маленькой шестеренкой большого слаженно действующего механизма. Но
отчужденность Билла не была вынужденной, такой, как, скажем, отчужденность изгоя, подвергающегося
всеобщим насмешкам. Автономное существование было его сознательным выбором, и потому оно вызывало
у большинства ребят уважение, правда, смешанное с некоторым недоверием "странный он какой-то".
Значительная часть соучеников, однако, даже могла зачислить себя в приятели Билла. Он помогал
кое-кому решать задачки, всегда находил какие-нибудь ободряющие шутки и истории, легко давал свои вещи
– книги, плеер, музыкальные диски, если у него просили.
Однако ни с кем Билл не беседовал подолгу – пара минут и довольно – и не делился никакими
личными переживаниями.
– Ты совсем не доверяешь людям? – спросил его однажды мальчик из соседней комнаты, – почему ты
ничего о себе не рассказываешь?
– Для чего? Разве кому-то это интересно? – Биллу даже в голову не приходило, что он чем-то может
обогатить умы других ребят. Чем? Своими путаными отрывочными размышлениями о любви как об
универсальном оружии в борьбе со вселенским злом? Или историей про девочку за калиткой? Или полу
мистическим рассказом про старика, молчаливого книжника и странную монетку, которая до сих пор валяется
где-то у него в столе?
Мальчик-сосед пожал плечами.
– Но другие же рассказывают…
– И их выслушивают, зевая, – улыбнулся Билл, он давно заметил, что люди больше любят
рассказывать свои истории, чем слушать чужие, – если я не стану много говорить, в мире будет просто меньше
скучных историй.
– Но ведь встречается и то, что может понравится другому человеку? О чем он послушает и подумает
с удовольствием?
– Обычно человека привлекает нечто, стоящее ближе всего к его собственным мыслям; нечто,
наиболее созвучное его внутренней струне, его чувствам. Любой человек сам для себя – самая интересная
личность. Ибо ничто другое он не способен полноценно осмыслить, а значит – и полюбить. Человек заперт
внутри своей головы, у него нет выбора, и, будучи заложником этой изначальной единственности и
неделимости сознания, он невольно восхищается только собственными отражениями во всех окружающих
предметах.
– Умничаешь? – подозрительно осведомился сосед.
Билл улыбнулся и пожал плечами, в очередной раз убедившись, что, рассказывая о себе, скорее
окажешься непонятным, чем обретешь шаткий и в любой момент готовый уйти из-под ног островок
сочувствия в таинственном океане чужого внутреннего мира.
Он по-прежнему чувствовал себя не на своём месте, и лучше всего было ему в дальнем уголке парка,
возле старой калитки.
Биллу, конечно, временами становилось одиноко. Но дело было в том, что он в принципе не
воспринимал одиночество, как повод для какой-либо грусти или беспокойства. Билл интуитивно понимал,
что это вообще единственное возможное состояние человеческой души – и никогда не будет ничего другого -
сколько ни пытайся приблизить кого-то к себе или приблизится к кому-то, никогда этому процессу не будет
конца. Как нельзя вычерпать до дна маленькую ямку, вырытую на берегу реки – она наполняется снова и снова
– так невозможно познать другого человека. А как нельзя познать, так нельзя и открыться – что бы ты ни сказал
другому о себе, он поймёт это по-своему, и всё равно будет видеть не тебя настоящего, а лишь проекцию,
образ, составленный по твоим словам его собственным воображением, чувствами, опытом.
Билл много думал о девочке, что проходила каждое утро с мамой по тротуару. Она была для него
самым лучшим переживанием за всё время обучения в пансионе, и она же являлась олицетворением этого
неистребимого внутреннего одиночества, открытого им в самом себе – ведь он вообще ничего о ней не знал,
он выдумал всё от первого до последнего слова – но эти выдумки, как ему казалось, подтверждались каждой
улыбкой, каждым шагом девочки – она всегда здоровалась с Биллом, кивком головы или лёгким взмахом
тонкой руки в яркой осенней перчаточке – несомненно, Билл тоже существовал в её воображении в виде
какого-то лирического героя, она ведь тоже совсем ничего о нём не знала, но так устроено сознание – оно
поневоле стремится заполнить информационные пустоты радостными фантазиями и лучшими ожиданиями.
В таком виде их отношения и существовали – Билл и загадочная девочка здоровались, улыбались друг другу
через забор и что-то друг о друге воображали.
Много позже, став взрослым, он вспоминал такую свою первую бесплотную любовь с большой
теплотой и полушутя-полусерьёзно признавался всем, кому рассказывал о ней, что это был самый лучший
роман в его жизни.
2
Так же как и близкой дружбы, открытой вражды с кем-либо у Билла в пансионе не случилось. Явно
недоброжелательно относился к нему только Десна, но их тихо тлеющему непрерывному конфликту всегда
как будто немного не хватало пороху, чтобы взорваться дракой или скандалом. Обычно всё ограничивалось
короткими зубоскальными перепалками. После случая с конфетами серьезная ссора вспыхнула между ними
лишь на третьем году обучения.
В классе был тихий паренёк по имени Ким, над которым едва ли не каждый норовил подшутить,
пользуясь его безответностью, и таким образом самоутвердиться. Этому Киму очень сильно нравилась какая-
то девочка, с которой он виделся на каникулах; иногда он сочинял и записывал в тетрадку романтичные и
трогательные стихи для неё. Ким, разумеется, вообще никому их не показывал, в том числе и адресату. Ведь
они порой стыднее, чем нагота, эти самые первые ранние любовные стихи, большей частью глупые и
банальные, конечно, но наполненные невероятной нежностью, захлёстывающие, затапливающие ею –
половодье нерастраченной сердечной весны…
И как-то раз Десна, решив в очередной раз поглумиться над Кимом, вырвал у него заветную тетрадку
с драгоценной чувственной исповедью души и принялся декламировать вслух, язвительно и похабно
комментируя каждое слово.
Билла неслыханно разозлили и бестактная самоуверенность, с которой зачинщиком была
преподнесена жестокая шутка, и возмутительное молчание аудитории, одобрительные смешки – как будто бы
так и надо, как будто бы и нет ничего предосудительного в таком грубом взломе чужого сокровенного, – Билл
видел, каким несчастным сразу сделалось лицо Кима, больнее этого, вероятно, ничего нельзя было придумать
для бедного юноши, у него дрожал подбородок, он готов был разрыдаться – Билл подошёл и попытался
вырвать у Десны тетрадку, тот сначала ничего не понял – собственное поведение казалось ему естественным,