Прощение

Кира, - сказать, что она на меня обиделась, значит ничего не сказать, - Кира предстала предо мной в образе разъяренной пантеры, и такое состояние длилось у нее достаточно долго, чтобы я почувствовал от него некоторую тошноту. Кира мстила. Пантера в ней сидела вкрадчивая, коварная, как бы интеллигентная, т. е. в том смысле, что не норовила сразу грубо перегрызть горло или переломить хребет, а предпочитала прежде поиграть жертвой, набаловаться вволю. Кира научилась узнавать о моих служебных промахах чуть ли не раньше самого заместителя, когда я еще в простоте душевной и не догадывался, что над моей головой вновь собираются тучи. В этом она обнаружила большой талант, много изворотливости и находчивости и, вооруженная столь сильным и неотразимым средством нападения, как мои провинности, взялась всюду меня подстерегать, вылавливать еще до начала общей грозы и, жестокая ее предвестница, весьма живо и сочно, с радостным смешком описывать, что меня ожидает. Признаться, в этих ситуациях я неизменно сказывался перед ней изрядно растерявшимся балбесом. Единственным утешением в этой моей скорбной возне с Кирой было то, что Гулечка сама, не дожидаясь от бывшей подруги первого шага, отшатнулась от нее и как будто приняла мою сторону.

С Гулечкой у меня были свои сложности и трудности. Мы встречались, и она, словно бы в память о перильцах, не отстранялась, когда я брал ее в руки, и все же в наших отношениях сквозила какая-то зыбкость, какая-то тоскливая неопределенность. Я все еще ходил в экстравагантных живописцах, хотя и в прежнем облике рядового служащего, стало быть, вопрос о подарках, о богатом обслуживании дамы не был снят, и это двусмысленное положение меня удручало. В неопределенности я винил прежде всего самого себя. Я знал, что хочу быть с Гулечкой до конца, до самой последней из возможных ступенек, и в этом не желал никакого притворства. Но камнем висел на моей шее ресторанный спектакль. Я понимал, что всякого претендующего на нее мужчину Гулечка рассматривает и исследует прежде всего в свете шансов на обеспеченную, спокойную и надежную совместную жизнь, а не всего лишь беспредметных уличных шатаний, и, чтобы без страха и упрека отдаться в руки такого мужчины, она чувствует себя обязанной предварительно узнать о нем правду. Гулечка хочет замуж, но не хочет при этом сесть в лужу, и за это ее трудно порицать. И возможно, моя ложь, от которой я теперь так стремился избавиться, воодушевила ее, указала ее на меня как на нечто достойное внимания. Я же, со своей стороны, мнил себя достаточно изучившим ее нрав и позицию, чтобы предвидеть наиболее вероятные последствия моего саморазоблачения, - отсюда моя пассивность, с м у т н о с т ь моего поведения, отсюда неопределенность. Предвидел ли я последствия, когда с таким рвением готовил фарс и разыгрывал его? Конечно. Но у меня тогда была непосредственная, как бы неотвратимая цель повести ее в ресторан, тогда у меня не было иного выхода, и впереди брезжила только надежда, что после ресторана каким-то неведомым образом возникшее чудесное и приятное жизнеустройство определит безразличие Гулечки к тому, что я представляю собой в действительности. Теперь этой надежды нет, ибо чуда не произошло. И я в безвыходном положении.

Однако я не отчаивался. Ведь речь шла не о том, что нашему с Гулечкой счастью мешает, скажем, моя жена Жанна и мы вынужденны мучиться, терзаться, заламывать руки и утешать друг друга, твердя, что ничего-де не поделаешь, такая вот судьба. Нет, в этом плане как раз никакой драмы и никаких слез не предвиделось. Куда больнее било то, что я слишком ненавидел свои обстоятельства вообще, как бы всю свою жизнь и судьбу. Как в том, что Гулечка тогда над огоньками бездны улыбнулась переворачивающей мою душу улыбкой, истоки моего последующего странного стиля жизни, так в этой ненависти к собственным обстоятельствам и в самих обстоятельствах, конечно, источник нимало не придуманной драмы. Я не знал покоя, а следовательно и моя любовь, что бы она в действительности собой ни представляла, не желала знать покоя и компромиссов. Я должен был сказать ей правду о себе - это первое.

И все-таки первее выходила необходимость взять ее. Я хочу сказать следующее: я укрепился во мнении, что мое обладание Гулечкой, мое плотное и основательное вхождение в ее плоть посодействуют развитию ее чувств в благоприятном для меня направлении и ей тогда труднее будет отказаться от меня, когда вскроется правда, чем если бы я открыл эту правду сейчас. Иными словами, я непременно должен был сделать любовь. Разумеется, вся эта философия, далеко не романтическая и возникшая отнюдь не в лучезарном сиянии чистейших помыслов, не имела бы места, не будь я поставлен в столь дурацкое положение и не живи я в постоянном страхе потерять свою Гулечку, которую только-только обрел, да и то под большим знаком вопроса.

А коль заминка была за новым шикарным жестом (тот же ресторан или что-нибудь в подобном духе), которым я сумею "выторговать" право на обладание ею, мне предстояло снова подзанять деньжат. Ситуация в этом смысле была острее, чем та, что закончилась неожиданным и блестящим успехом у Вепрева: я решительно не знал, к кому обратиться за помощью. Шарж? Шарж отпадал. Собственно, чье бы лицо ни подсказывала мне распалившаяся от финансового рвения память, я тотчас впадал в непонятное раздражение и буквально негодовал на ни в чем не повинного предо мной человека. И это было отчасти смешно. С тяжелым сердцем я отправился просить у Корнея Тимофеевича.

- Бокал? - спросил он, глядя на меня безучастно. Я отклонил бокал. В баре было пусто, никто не мешал нам, но я все медлил и тушевался.

- Ладно, знаю, - сказал Корней Тимофеевич, - Надя... Надя - твоя сестра... звони Наде, ты, как я погляжу, для этого пришел.

- Тимофеич, - промямлил я, - послушай... мне нужны деньги, как минимум полсотни. С возвратом, разумеется.

- Тут ходит всякий народ, - сказал Тимофеич, - по вечерам тут битком набито, не то что сейчас. Тут разная публика ошивается. Бродяги, воришки, спекулянты, пьяницы. Больше всего пьяниц, это основной контингент...

- Послушай, - перебил я, - я не хуже тебя знаю, кто бывает в таких местах.