Страница 6 из 50
слово даю. Я там два года сержантом в ВВ оттрубил. Так что сужу не
понаслышке… И задача нашей организации и меня, как ее представителя,
указать человеку, в данном случае тебе, куда может привести выбранная тобой
скользкая дорожка. Пойми, Тимур, ты не прав. Хотя, в принципе, ты– парень
хороший. Я характеристики твои просмотрел. Комсомольскую анкету. Наш
парень. Голову даю на отсечение – наш! Фамилия у тебя правильная. И имя
наше – звонкое. Родители, поди, в честь Тимура назвали? Только вот незадача -
не ту ты команду себе подобрал, парень. Прямо скажем, шушера, а не команда -
спекулянты, отщепенцы и шизофреники. Один этот, как его, Ште… -
следователь запнулся и посмотрел в листок. – Шпильман чего стоит. Только я
тебя прошу, ради твоего же здоровья, не говори мне, что слышишь это имя
впервые.
– Нет, не впервые. Я его хорошо знаю. Мы с ним вместе в консерватории
учимся. Только он на фортепьянном отделении. Отлично знаю. Да что говорить,
мы с ним с самого детства дружны! Его отец моим первым музыкальным
учителем был…
– Ну, вот и молодец! – остановил перечисления Иванов. – Я ведь говорил, что
ты наш парень. Советский! Все понимаешь. Всех знаешь. Если и дальше
будешь так соображать, выйдешь отсюда переродившимся человеком. Новым,
стало быть, человеком! Жизнь станет, Тимурка, лучше – жизнь станет веселей.
Уж ты поверь, парень, слову бывалого чекиста.
– Ну, выйти от вас просто так невозможно, тем более, новым человеком. Вы же
от меня чего-то потребуете взамен. Ведь так?
– Потребуем, но немного. Для начала я хочу, чтобы ты пересмотрел свое
отношение к жизни. Вышел, так сказать, на магистральное направление. В этом
кабинете не только судят, но и блюдут, так сказать, права человека и дают
надежду. Понял-нет!? Надежду. Вот понюхай – Иванов сильно потянул
ноздрями воздух. – Чуешь – нет, как ею тут пахнет.
На самом деле в ивановском кабинете никакой надеждой не пахло, а несло
такой тоской, бедой и безнадегой, перед которой даже запахи смерти казались
просто верхом парфюмерной промышленности. Долго еще этот запах носила на
себе одежда Т.Благонравова – вытертый джинсовый костюм «Wrangler»,
полосатый свитерок и помнившие времена «большого скачка» китайские кеды.
– И это все? – нервно кусая ноготь на указательном пальце правой руки,
поинтересовался Тимур. – Если да, то даю вам слово, что с завтрашнего дня
начну новую жизнь!
– Очень хорошо. Для первой, так сказать, официальной части нашей с тобой
беседы просто прекрасно, ибо твое обещание дает мне право надеяться на твое
согласие во второй конфин…, короче, анальной части нашего с тобой
разговора. Дело вот в чем, Тимур. Ты– парень свой и я ходить вокруг да около
не буду. Есть у нас материал на этого твоего… как его? – Следователь заглянул в
бумаги. – Шпильмана. Так вот, на квартире у этого Шипильмана собирается
всякий там народец. Такой, знаешь, кучерявый, без роду и без племени. Тот, что
хлебом не корми, дай только покуролесить, да воду помутить. Потом сами в
сторону, а нам эту воду с тобой, Тимур, пить. Короче, есть у меня к тебе
просьба, но ты ее рассматривай как поручение. В том смысле, что партия
сказала – надо, комсомол ответил – есть. Ты ведь комсомолец?
– Ну да, – подтвердил Благонравов.
– Так вот, будет у меня к тебе, комсомолец Тимур Благонравов, такая просьба-
поручение. Надо тебе, Тимур, за этими шпи… жги… льманами понаблюдать.
Кто к ним ходит. О чем говорят. Чего замышляют. И обо всем услышанном и
увиденном докладывать мне. Они ж, черти, дай им волю, атомную станцию
подорвать могут. Известный народ воду в ступе мутить…
– В смысле, если в кране…
– А ты не смейся, Тимур. Ой, не смейся. У меня про этот народец интересные
книженции имеются. Вот возьми, почитай на досуге. – Иванов придвинул к
Т.Благонравову стопку тоненьких брошюр.
– Ну как, согласен? Пойми, это важно не лично мне, следователю Иванову – это
важно твоей Родине. Родина, Тимур, как и мать, у человека одна. Так разве ж
мы позволим обижать всяким там космополитам нашу мать? Лично я не
позволю. Ну, а ты решай сам. Сегодня ты Родине – завтра она тебе. Тут ведь
скоро осенний набор, а в нем, может так случится, недобор. Значит,
консерваторию надо будет на два года отложить ради святого конституционного
долга! И не где-нибудь, а, скажем, на магистральных направлениях. А там
мороз, братец ты мой, ого-го-ого-го. Шинелька слабенькая. Перчаток не
подвезли. А что ты думал?! Солдат обязан стойко переносить все тяготы и
лишения военной службы. И надо будет окоченелыми ручонками гайки
крутить, гусеницы менять… Короче, через месяц кирдык твоим скрипичным
пальчикам. Ну да ничего… переквалифицируешься на балалайку. А что – тоже
народный инструмент! Ну как, согласен? Вижу, что согласен! Тогда вот тебе,
брат, ручка, бумага – пиши. Я такой-сякой немазаный, домашний адрес. Ну, а
дальше я продиктую…
– Как!? Вот так сразу и писать!? Но мне надо поговорить с матерью… самому
все обдумать… может я не смогу… дайте хоть несколько дней.
– Ни, ни, ни… Говорить ни с кем не надо. Ни под каким предлогом. Это дело
сугубо конфиденциальное. На думы, так и быть, даю день. Хотя, что тут
думать! От дум, Тимур, голова пухнет, а у чекиста она должна быть светлой.
Короче, завтра в девять жду тебя у себя. В десять тридцать – в случае неявки -
выписываю постановление на твой арест. Вот ордер. Осталось только вписать
твои инициалы. И здравствуй, Колыма… Давай свою повестку – отмечу, а не то
тебя уже сегодня отсюда не выпустят. – И следователь Иванов хлопнул печатью,
точно копытом ударил, по Тимуровой повестке.
– Что делать? Как быть? – С этими вопросами Тимур присел на скамейку в
городском парке.
Сентябрьское солнце скрылось уже за верхушками деревьев. От небольшого
пруда тянуло сыростью и плесенью. Где-то в глубине парка зловеще кричала
неведомая птица. «Это конец! Это конец» – пробормотал, проходя мимо
скамейки, неказистый гражданин и скрылся в парковых сумерках.
– Так что же все-таки делать? Написать нельзя – «прогрессивная
общественность» осудит, и не писать нельзя – Иванов засудит. Укатает сивку за
бугры годиков на восемь. Кранты музкарьере. Да что-там карьере. Жизни капут.
Что я буду через восемь лет!? Сгорбленный, чахоточный старик. Вот что я
буду! Ну, а если соглашусь. Тогда кто я буду в глазах того же Шпильмана? Ведь
я, считай, вырос в его семье. Его отец меня на инструменте учил играть.
Ойстрах, говорил. Чистый Ойстрах растет! Это ведь он обо мне говорил. Да он
же мне не только учителем, он же мне вместо отца и был. Мой же папик черт
его знает где… собакам сено косит. – Потом сестра мне Шпильмановская
нравится. Все мне ее в жены прочат. А что – приличная партия. И кто я буду,
узнай они, что я на них доносы писал. Сукой последней я буду. Стукачом! А
дети, что скажут дети о таком папаше. Это ведь все равно как шило в мешке -
не утаишь. Ой, не утаишь! Узнают всему конец. Карьере кирдык! Ни один
приличный человек со мной не то, что не сыграет… он с таким «шестерилой»
на одном поле … не сядет.
– Вариантов не густо. Прямо гамлетовский «Быть или не быть». И где же тут
быть и где не быть? Черт его знает, попробуй, разбери. Но ведь всегда же есть
третий путь. Должна же ведь быть щель между подлостью и совестью. Что же
делать? Думай, думай, думай… – Тимур сильно, словно хотел разжечь
творческий огонь в охладевшем от страха мозгу, тер пальцем висок. Взгляд его
прилип к указательному пальцу. Что-то смутное, неясное рождалось в его
мозгу…
– Вот оно, решение! – Тимур широко раздвинул пальцы правой руки. – Вот он,