Страница 49 из 50
Ваня был живым воплощением того, как фамилия порой точно передает
физические и моральные качества носящего её человека. В жизни я знал
майора Г. Говнова. Уверяю вас, будь у него иная фамилия – она явно испортила
бы его внутреннее содержания. Или мой взводный – старший сержант К. Козел.
Ну козел-козлом, даже воняло от него козлятиной.
Иван Коробка же квадратурой тела и идейно-нравственной пустотой своей
головы разительно походил на картонную обувную коробку. Боже правый, как
преображают людей обстоятельства! В эти предзакатные минуты
малоподвижный увалень Коробка своими расторопными действиями и
уверенными командами походил на маститого воротилу секс-индустрии.
Энергично работая локтями, к распорядителю приблизился С.Сатановский.
– Во, новых привел, – указывал он на вновь прибывших. Шаркающей жокейской
походкой Иван приблизился к группе и быстро спросил, – «Voulez-vous la
femme?». Интеллектуалы уставились в мою сторону… На их испуганных
физиономиях жил страх детей, боящихся проспать новогоднюю ночь. От
переполнявших меня чувств язык мой распух и превратился из органа речи в
рашпиль, рождая вместо слов шипяще-свистящие звуки. Наконец, я произнес
более-менее связную фразу «Pourquoi pas» (Почему бы и нет).
– Тогда за мной, – улыбнулся Ваня, и, развернувшись, деловито понес плотный
квадрат своего тела к кучерявившимся молодой листвой кустам. Рядом
подобострастно засеменил Сатановский. За ними нестройной шеренгой
двигалась интеллигенция.
– Стоп, – приказал секс-распорядитель. Мы выжидающе замерли у опушки и,
вытянув шеи, заглядывали в сумрачную тишину придорожных кустов, где, по
словам В. Коробки, лежало то, о чем я так долго мечтал, о чем плакался в
ночной тишине лощеной бумаге, и откуда навстречу нам медвежьей походкой
выходил вор-рецидивист Александр Скворцов.
– Слышь, Ящик, – обратился к Ване Коробке Скворец. – Вы кого бомбили?
Это было очень меткое определение. Ибо за ним, жужжа подобно
тяжелым бомбардировщикам, пикировало несколько шатающихся подростков.
– Как кого? – удивленно спросил Коробка, и уверенно ответил: – Бабу.
– Баба же того. Мертвая. Покойника вы трахали, Коробка – спокойно сообщил
ему А. Скворцов.
– Да что ты гонишь, – дрожащим голосом возразил Ваня. – Минут двадцать тому
назад ее Кривой имел. Говорил, что она аж храпела от кайфа.
– Дурень ты, Ящик, и Кривой твой такой же мудила. Окочуривалась баба, а вы,
лохи, думали что кайфует. Короче, суши сухари, Ящик. УК-115. Часть первая.
После этих слов, и особенно от упоминания части первой статьи УК-115,
позвоночник мой задрожал и ссыпался в охолодевшие опорно-двигательные
конечности. Упал занавес. Пьеса была блистательно завершена. На ночных
аллеях лесопосадки до утра оставался лежать холодный женский труп.
Что было потом, я помню смутно. Кажется, какое-то броуновское метание по
микрорайону в надежде найти решение от свалившейся на мои некрепкие
плечи беды. Но что я мог придумать, охваченный ужасом первого сексуального
познания подросток.
Успокаивало два обстоятельства:
1. Объявился я на линии, когда объект сексуальных домогательств юношества
уже был практически холоден к любовным усладам.
2. Возбуждение уголовного дела по факту убийства гражданки (я так никогда и
не узнал её имени) давало мне шанс на неучастие в приближающейся
ненавистной Первомайской демонстрации.
На следующий день в конце первого урока в класс ввалилась милицейская
бригада. В её арьергарде анданте качался директор школы Иван Филимонович
Швырок.
Самое удивительное было в том, что выводили они из аудитории именно тех,
кто участвовал во вчерашней оргии, развернувшейся в зарослях лесопосадки. Я
не был исключением. И спокойно встал, когда милицейский работник ткнул в
мою сторону огрызком химического карандаша.
В крытом Газике было душно и темно. Мы, молча прижавшись плечом к плечу,
сидели на его жестких скамейках. Впереди была неизвестность и неизбежность
проклятой УК-115 части первой. А за окном бушевала весна. «Весна тревог
наших» вовсю ломилась своими теплыми лучами в зарешеченное окно
милицейской машины. Ей было глубоко начхать, этой вечно торжествующей
весне, и на 115, и на часть первую (как впрочем, и на вторую), и на наше
будущее, и на перекочевавший с линии в морг женский труп…
Вскоре, сидя в полутемном кабинете, где в банке из-под маринованных огурцов
березовой веточкой так же расцветала весна, я давал показания на редкость
любопытному и любознательному человеку – следователю Чмыреву. Пытаясь
обмануть его любовь к познаниям, я часто прибегал к спасительному «Не
помню». Тогда «любознательный человек» поправлял свой цвета
распустившихся в банке листьев галстук и освежал мои воспоминания
увесистой промокашкой, громоздившейся на его столе.
– Свободен, – наконец сказал следователь, проехавшись чудовищным пресс-
папье по моей подписи.
Во второй половине следующего дня были похороны убиенной. Спрятанный
тюлевой занавеской своего окна, я с любопытством смотрел, как жалобно
причитала толпа, и проливало слезы небольшим дождем скучное небо
большого серого города. Было в этом что-то символичное. Сугубо русское.
Вчерашняя плечевая, безразмерная шалава, рано или поздно закончившая бы
свою жизнь подобным образом, стала вдруг святой. Ох, эта неистребимая
русская страсть возводить падших в святые!
Несколько дней спустя состоялась Первомайская демонстрация трудящихся.
Мои надежды на освобождение не оправдались. Все провинившиеся, напротив,
шли в первых рядах, груженные бархатными, цвета свернувшийся крови,
знаменами. Ване Коробке, громче всех кричавшему «Ура», на приветствия,
несшиеся с правительственной трибуны, и мне доверили нести транспарант,
требовавший чьей-то свободы.
– Да здравствует советская молодежь! – восклицали трибуны.
– Ура-аааааааа! – растягивая звуки могучим диапазоном своего голоса, отвечал
Ваня.
Коробкино рвение, кажется, было замечено: на состоявшемся через месяц
судебном заседании Ваня получил всего два года, да и то условно. По десять
заработали два добрых мужичка, передавших свою «возлюбленную» в руки
молодых сексуальных «революционеров». Кое-кто из моих классных
сотоварищей отделался порицанием. Кое у кого процесс подорвал семейный
бюджет. Я же получил выговор по комсомольской части и порядочную взбучку
в закутке от родителя. Вскоре эта история забылась, выговор сняли.
Спустя несколько лет мне пришлось присутствовать на похоронах,
проходивших на одном из непрестижных погостов города.
– Смотрите, – сказала мать своей спутнице и указала на запущенную могилу с
похилившейся тумбой. Жара и холод, снегопады и дожди сделали свое
коварное дело, стерев и надпись, и фотографию той, что покоилась под
выгоревшей пятиконечной звездочкой. Той, что чуть не стала моим первым
сексуальным откровением. Той, что пролегла некой символичной линией по
моей судьбе. Линией отделившей меня от одного из ярких периодов моей
жизни – детства.
КОНИ ПРИВЕРЕДЛИВЫЕ
Долго мне гулять на свете.
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карате,
То в телеге, то пешком?
А.С. Пушкин
Пристяжной тройкой неустанных коней летит наша жизнь по темному булыжнику
загадочной судьбы. Полосатыми шлагбаумами мелькают годы, придорожными ручьями
текут слезы потерь и разочарований. Стелится и вьется она сквозь то бурьян непониманья, то чащобу собственных ошибок. То здесь кювет, то там косогор, а то смертельный вираж