Страница 42 из 50
земли, подле Бориса Григорьевича возник молодой человек: ей-богу, если бы не
ливрея и форменная кепка, его смело можно было принять за налетчика.
Натренированно подхватив чемодан, молодой, точно птица, взмыл с Борисом
Григорьевичем на искомый семнадцатый этаж…
Борис Григорьевич вошел в номер и понял, что время все же движется вперед.
Гостиничная комната здорово изменилась. Со стен исчез скучно-серый накат и
трехрожковая люстра. Из «ванной» – советский унитаз. В потолочных высотах
негромко жил джаз… До Светушкина наконец дошел непонятный ему смысл
слова «eвроремонт». Хотя к моменту появления Бориса Григорьевича
«eвроремонт» уже носил следы русского присутствия. «Козлы» – красовалось
оно на туалетном фарфоре. Светушкин разделся и позвонил в ресторан. Вскоре
в комнате возникло «Советское шампанское» и мятые конфеты «А ну-ка
отними».
– Родина! – грустно констатировал Светушкин и сунул официанту
пятидолларовую купюру. Официант горячо поблагодарил, но уходить не хотел:
терся у двери, рассказывая Борису Григорьевичу о последствиях приватизации
и «черного августа». Светушкин сунул еще пятерик…
Приодевшись в рентовый токсидо, Борис Григорьевич спустился в вестибюль.
На улице уже было темно. Шурша шинами, к гостиничному ресторану
подъезжали роскошные «Мерседесы» и строгие «Ягуары» Круша вечерний
ледок полиуретановыми каблуками, из них выходили норковые дамы и
твидовые мужчины. Уличные фонари вздрагивали и искрились в их
бриллиантовых украшениях. Ядовито-синяя «Лада» и вышедшая из неё дама в
потертом демисезонном пальто явно диссонировали на фоне этих
бриллиантовых бликов.
– Котик, – закричала дама. Борис Григорьевич обернулся. – Боже, что делает с
нами время! – подумал Светушкин, улавливая в окликнувшей его женщине
знакомые черты.
– Инга! – с фальшивой радостью в голосе воскликнул он. – Ты совсем не
изменилась, – и Светушкин протянул ей букетик подснежников. Они обнялись.
На Бориса Григорьевича пахнуло старостью.
– Барсик, – нежно шептала Инга, – узнаю своего Котика, нежного и
обходительного. Она долго терлась своей дряблой щекой о руку Бориса
Григорьевича, распространяя нестерпимый запах дешевых цветочных духов.
Потом они сидели в номере. Светушкин пил кислое шампанское и слушал
предпочитавшую «Столичную» Ингу. Бывшая студентка пьянела и вульгарно
развалять в велюровом кресле, рассказывала о своей жизни. Бывший старший
преподаватель прослушал лекцию о ваучерах и дефолте, экономическом обвале
и финансовом кризисе.
– Вот если бы ты мне так же бойко о снятии лозунга «Вся власть Советам» в
свое время рассказывала, – думал Борис Григорьевич, глядя на разошедшуюся в
политической полемике любовницу.
– Жизнь, Барсик, дали, а жить не дают! – сказала в заключение Инга. Борис
Григорьевич понимающе кивнул. Затянувшись сигаретным дымом
лицензированного «Marlboro «, Инга притихла. Борис Григорьевич поднялся и,
как в тот далекий день, когда он впервые появился в этой комнате, подошел к
окну. Где-то далеко внизу, ревя моторами, визжа тормозами и дребезжа
трамвайными путями, резво бежал неутомимый городской проспект. На
соседской крыше, как символ перемен, самовыражалась неоновая реклама.
Мускулистым херувимом зазывала она беспечных граждан на лазурные берега.
Светушкин грустно смотрел на этого новорусского Аполлона и думал.
– Зачем я здесь? Зачем, бросив дела, сижу с этой стареющей теткой и слушаю
какой-то бред о ценах на навоз! Разве за этим я сюда приехал?
– А собственно чего ты хотел? – ответил Светушкину рекламный красавец.
– Чтобы это испещренное алкогольными прожилками лицо было таким же
привлекательным и свежим, как много лет тому назад? Или может ты желаешь
пощекотать свои нервы забытой фразой «Источник сообщает..? – и Борису
Григорьевичу показалось, что у Аполлона мелькнула красная повязка на
рукаве. Светушкин обернулся и уныло посмотрел на захмелевшую Ингу.
– Ну, что это я все о невеселом да о нерадостном! А ты помнишь, Барсик, какие
здесь были ночи! – она романтично закатила глаза и громко икнула.
– Да, да, конечно, мне бы да забыть, – мягко ответил ей Борис Григорьевич.
– Ну, так я тогда пошла в ванную, Котик!?
– Конечно, конечно. Ванна– это хорошо! Солнце, воздух и вода… – усмехнулся
Борис Григорьевич. Инга ушла и вскоре, шумно плескаясь под душем,
призывно принялась напевать незнакомую Светушкину песню – «Позови меня с
собой…»
Борис Григорьевич загасил настольную лампу, включил привезенную с собой
запись В.Ободзинского.
– Что-то случилось… – запел подзабытый гостиничной комнатой певец.
– Позови меня с собой…, – перебил его хмельной голос, несшийся из ванной.
– С ней и со мною, – известил В.Ободзинский.
– Я приду сквозь злые ночи, – многообещающее заверил кого-то глуховатый
женский голос. Борис Григорьевич оживился.
– Все не так уж плохо, старина, – стаскивая себя токсидо, заверил себя и
неонового красавца бывший доцент исторических наук. И это убеждение
подтверждали и стремительно набиравшее обороты сердце, и мирно журчащая
в дебрях финской сантехники вода, и дребезжащий на рельсовых стыках
трамвай, и магнитофонный певец, настойчиво уверявший Бориса Григорьевича
о том, что – «Что-то случилось…»
– Бай, – задергивая оконную портьеру, попрощался Светушкин с рекламным
херувимом. И в это самое время в европеизированную гостиничную дверь
негромко, но требовательно постучали. Борис Григорьевич замер. Во рту
появилась подзабытая с годами гортанная сухость. В коленно-чашечных
суставах ожила представлявшаяся канувшей в лету подленькая дрожь. В
сердце, отвыкшем жить под грузом фразы «Источник сообщает», наметились
симптомы, близкие к фибрилляции желудочков (клиническая смерть).
Крадучись, приблизился Светушкин к дверному запору. Трясущимися и
липкими от страха пальцами потрогал он замочную сталь и, приложив щеку к
холодному дверному косяку, превратился в сплошное ухо. За дверью стояла
тревожная без шорохов и звуков тишина. Но Борис Григорьевич знал, что там,
за крепкими лакированными дверями, запертыми стальным язычком надежного
английского засова, стоит беда: липкая, дрожащая тревога. Серой гладью
официального листа, точится она сквозь дверную щель, грозя Светушкину
позабытыми словами – «Источник сообщает…»
– Вот вам, – и «сделав рисунок» (поднятый вверх третий палец) стучащимся,
Борис Григорьевич набросил легкий плащ и пожарным выходом выскользнул
из номера…
Встревоженные человеческой ногой, беспокойно загудели металлические
марши. Их жалобные и горькие звуки еще не успели затихнуть в зыбкой
тишине апрельского вечера, как Борис Григорьевич уже сидел на борту
авиалайнера и, беспечно мурлыкая себе под нос прилипший мотив песни
«Позови меня с собой…», смотрел на звездное небо, раскинувшееся за
иллюминатором.
Короткая история о длинных волосах
Дядя Жорж (брат моей матери) всегда кого-то ругал: то мою мать, то
моего отца, то набрасывался на бабушку с дедушкой, требуя уважения к
собственной персоне.
Как-то моего отца в магазине остановил его приятель:
– Привет. Как cемья, дети?
– Растут. – Отец погладил мои шелковистые волосы.
– Жорж по– прежнему там?
– А где ему еще с такой протокольной рожей работать!
– И то, правда, ну привет семье, а я побежал за яйцами.
Приятель скрылся из вида. Мы вышли на улицу.
– А где работает наш дядя Жорж?
Отец ткнул пальцем в хмурое небо.
– Он что, Дед Мороз?
Нужно было видеть лицо моего отца, потому что передать это словами