Страница 13 из 50
– Кухонная?!!!
– За папу. За маму. Чтоб вырос большой и вынес эту гору из дома, – толкая
очередную ложку манной каши, приговаривала жена. Не будешь слушаться
маму, поставлю тебя за колонку!
Весомый аргумент: дети выросли упитанными и послушными. Но я давно уже
не живу с семьей. Я вообще ни с кем не живу, правда, мои немногочисленные
знакомые говорят, что я «сожительствую» с колонкой. В известном смысле они
правы, ибо для меня она давно стала – «именем одушевленным». За долгие
годы скитаний по квартирам и углам она выгорела, обшарпалась,
металлические уголки заржавели, дерматин облупился и стал похож на
псориазную кожу. Несколько ножек отвалилось, что придает ей вид инвалида.
Жизненная ирония – она постарела вместо своего хозяина!
Прошло 20 лет с его смерти. За эти годы я растерял почти все его
фотографии, а те, что сохранились, выгорели и приобрели незнакомые черты. Я
стал почти забывать, каким он был, мой друг, и вот в последнее время он стал
являться в мои сны. Придет и молча стоит у своей колонки: молодой, совсем не
изменившийся друг моей далекой, беспутной юности – Павел Оладьев! Мне так
хочется с ним поговорить, объясниться, но он всячески избегает этого
разговора. Я догадываюсь, почему, и просыпаюсь. За окном рождается новый
день моей жизни…
Я приглашу на танец память
«Иосиф Беленький, можно просто – дядя Ося», – представился маклер.
Дядя Ося оказался вертлявым и разговорчивым. Он умело плел паутину
разговора своей живой речью и, играя словами интернациональной страны,
пытался доказать, что все вокруг жулики. И только он, Иосиф Беленький, спит
и видит, как помочь бедным репатриантам.
– Генацвале, – горячился Ося, – тебе просто катастрофически повезло. Поверь,
дарагой, я тебе сделаю такую квартиру, клянусь здоровьем тети Песи, у
Ротшильда такой не найдешь. Век будете вспоминать дядю Осю!
Под Осины шутки и прибаутки закончился первый день иммиграции в
маленьком захолустном городке, затерянном где-то в самом сердце Ближнего
Востока. Что оставалось делать, как не верить оборотистому маклеру?
Ночь прошла в третьесортной гостинице, своим длинным коридором
напоминавшей московскую коммуналку. Какой-то сладко-приторный запах не
давал уснуть Тимофею Дудикову, прозванному когда-то в андеграундских
кругах города Запыльевска Тимохой. Он ворочался, вставал, мешал жене и
сыну, курил у окна, вслушиваясь в темноту южной ночи. Где-то у освещенных
желтым светом луны сопок дремотно бурчало Галилейское море… В небе уже
тухли звезды, эти немые спутники вечности, когда Тимоха заснул.
Тишину солнечного декабрьского утра со щебетом ласточек за окном (вот,
оказывается, та теплая страна, где зимуют ласточки, о которой рассказывал
когда-то учитель зоологии) нарушил возникший как черт из табакерки юркий
маклер. Под окном пыхтела и стреляла мотором пластмассовая машина
неизвестной марки, и шофер в шапке «горный обвал» кричал что-то гортанным
иностранным языком вдогонку дяде Осе. На все крики маклер отвечал
короткими фразами, сразу засевшими в Тимохиной голове, «Каха-каха» (так-
так) и «игие беседер». По выражению лица и визгливому голосу маклера
Тимоха пытался понять, что означают эти слова, но, так и не осилив смысловой
нагрузки, стал распихивать нехитрый эмигрантский багаж по пластмассовому
кузову автомобиля. Дядя Ося дал сигнал к отправке и, стрельнув бензиновым
облачком, машина, грохоча довоенной сковородой, бесстыдно вылезшей из
матерчатого баула, медленно поползла в гору, на вершине которой находилась
обещанная дядей Осей обитель. Минут через двадцать олимовская процессия
остановилась у лишенного архитектурных излишеств трехэтажного строения.
Маленькие зарешеченные окна и горький серый цвет стен делали его похожим
на «Дом скорби».
У входных покосившихся массивных дверей висел облупившийся херувим
(наверное, дом знал и лучшие времена). Привычный к людским переездам,
равнодушно наблюдал он, как летят на розовеющий утренний асфальт
Тимохины пожитки. Вскоре «Горный обвал» хлопнул пластмассовой дверью
своей колымаги и исчез в тесных лабиринтах нижнего города.
Дядя Ося игриво поддел тупоносым башмаком антикварную сковородку, и,
подхватив фибровый чемодан с карандашной пометкой «Рабочая обувь»,
скомандовал: «За мной!»
Так Тимоха оказался у двери, выкрашенной в ядовито-зеленый цвет.
Прочитав на лице клиента явное недоумение, посредник объяснил, – «Раньше
здесь жил натуралист-ботаник, оттого и цвет такой», но, заметив, что такое
объяснение малоубедительно, Ося саркастически добавил – «Э, биджук, ты что,
не мужчина, «кистачка» возьмешь и сделаешь под «арэх».
В прихожей оборотистый посредник, косясь на золотые часы, спрятанные в
густой шерсти здоровой руки, потребовал свой маклерский процент, и под «Зай
гезунд» бесшумно испарился. Тимоха втащил свои баулы и фибровый чемодан
в салон. Открывшаяся семейству картина была весьма печальной.
Ядовито-зеленый цвет (цвет жизни) свирепствовал повсюду: двери комнат,
кухонный холодильник, газовая плита, платяной шкаф и даже тряпка,
служившая входной дверью в душевую – все носило этот жизнеутверждающий
цвет. Из обещанной мебели – колченогий стол, два стула викторианской эпохи и
чудо электроники 30-х годов – выкрашенный в вызывающе желтый цвет
немецкий радиоприемник «Грюндик».
Выгоревшие стены со множеством дырок разных диаметров свидетельствовали
не то о террористическом акте, не то о бывшем изобилии произведений
изобразительного искусства. То тут, то там висели картинки из «Плейбоя» с
надписью по-русски «Их нравы». Завершала композицию огромная надпись
цвета ультрамарин «Тайм Нью Роман – Richard Avedon». За окном «тихой
обители» открывался захватывающий вид на общественный туалет, силуэт
которого размывал набросившийся на город дождь.
В заботах первых дней пробежала неделя. Как-то сырым промозглым
вечером Тимоха вспомнил, что не хлебом единым жив человек и принялся
налаживать «Грюндик» для приема эфира. Наторенный практикой бдений у
радиоприемников и спидол, он вскоре вышел на местные радиостанции, певшие на языке, из которого Тимофей улавливал только знакомое от дяди Оси
«Каха-каха» и «Йегие беседер». Их в свою очередь перебивал голос муллы,
заунывно тянувший «Аллах акбар». Освоившись с местным эфиром, Тимоха
перешел к коротковолновому. Где-то между городами Варшава и Москва сквозь
треск и шум эфирных помех прорвалась песня:
«Когда зажигаются звезды в небе ночном,
Память непрошеным гостем входит в мой дом»
Трудно передать сюрреалистичность этой картины. Дождливый вечер. Чуждое
уху «Йегие беседер»… Завывание муллы. И Т. Дудиков, вчерашний ловец
вражьих станций, а сегодня человек, лихорадочно пытающийся задержать
русские слова на германском «Грюндике».
«В эти минуты твои оживают глаза,
В них, как и прежде, невольно таится слеза..»
И снова треск помех заглушали слова певца.
«Я приглашу на танец Память,
И мы закружимся вдвоем,
И вместе с нами, вместе с нами
Помолодеет старый дом.»
– Мой уже не помолодеет, – грустно сказал Т. Дудиков ускользающему в треске
помех певцу. Старый дом, да и не дом вовсе, а так, крохотная малосемейка,
была сдана Тимохой по описи жилкоммунальной конторе N5. К вечеру в ней
уже жил какой-то угрюмый субъект. И дороги туда, где, -
«Кружатся даты,
Свечи горят
В рамке багетной
Опять оживает твой взгляд», – мне уже нет.
– Пел Игорь Тальков. А сейчас на волнах «Маяка» прозвучит репортаж о