Страница 34 из 43
— За бандитами, говоришь? Да разве они у вас были?
— А как же, господин есаул? Очень много было, по камышам прятались. Дюже народ обижали. Сколько они, душегубы треклятые, детей малых без родителей оставили… не дай бог!
— Кто ж у них атаманом–то был? — заинтересовался рассказом Кравченко.
— Есаул Лещ, господин есаул.
— Лещ?.. Это что же, не родственник ли нашему полковнику? Он тоже, кажется, оттуда.
Вахмистр насупился:
— Никак нет. Он самый и есть. Это наш генерал его в полковники произвел.
Кравченко растерянно посмотрел на вахмистра:
— А ты того… не путаешь?
— Как можно, господин есаул! Я полковника Леща очень хорошо знаю. Его папаша два хутора имеет. Одной земли четыреста десятин.
Кравченко, взглянув на вахмистра, увидел, что лицо его побледнело, а в глазах загорелись недобрые огоньки.
— Их высокоблагородие, господин полковник, брательника мово этим летом повесил в его же дворе… Да, спасибо, Семенной со своей сотней налетел, так еле живого из петли вынул.
— Семенной? Это что ж, тот самый, что отряд собирал?
— Он самый, господин есаул. А разве вы его знаете?
Кравченко в раздумье потер себе лоб:
— Был у меня в сотне на турецком фронте Андрей Семенной. Жизнь он мне когда–то спас…
Замота с любопытством посмотрел на Кравченко, опасливо оглянулся по сторонам и тихо проговорил:
— Ваше высокородие, командир–то этот, которого сегодня поймали, тот Семенной и есть…
Кравченко вздрогнул:
— Так… Ну, иди! Готовь сотню к походу. Очевидно, под утро выступать будем. Впрочем, постой! Скажи, ты как к Покровскому попал?
— А как заняли нашу станицу, ну тех, кто остался, всех и забрали. В нашей сотне восемьдесят семь человек Брюховецкого юрта.
Владимир задумчиво провел рукой по волосам:
— Те, что остались? А разве много ушло?
— Много, господин есаул, — просто ответил Замота.
Вернувшись в комнату, Кравченко в раздумье подошел к кровати и, сняв со стены скрипку, неуверенно провел смычком. Звуки — сперва тихие, нерешительные — лились все сильнее, пока не зазвучали полным голосом. И слышалась в них то горечь невыплаканных слез, то отчаяние, то тихая жалоба на разбитую, исковерканную жизнь.
Увлекшись, Кравченко не заметил, как в комнату вошла Нина и осторожно села возле дверей.
Он кончил, опустил смычок и увидел девушку:
— Вы любите музыку, Нина?
— Очень, Владимир Сергеевич. Скажите, что вы сейчас играли?
— Так, знаете ли, собственную фантазию, — смущенно пробормотал он и, прижав скрипку к груди, нерешительно спросил: — Вы на меня, должно быть, сердитесь? — его голос дрогнул. — Я, право, не знаю, как это у меня получилось…
Ей вдруг захотелось звонко расхохотаться. Кусая губы от душившего ее смеха, она с наигранной строгостью проговорила:
— Чтоб вы, Владимир Сергеевич, не смели больше этого делать! Могли увидеть соседи: что бы подумали?
И, меняя тон, ласково улыбнулась:
— Расскажите что–нибудь о себе, Владимир Сергеевич, или сыграйте, только не такое грустное, а то плакать хочется.
Кравченко, все еще прижимая к груди скрипку, сказал:
— До войны, Нина, я учился в университете… и мечтал о музыке. Мой отец учил меня играть на скрипке. Он говорил, что я буду замечательным скрипачом… Но пришла война… и сделала из меня солдата. Потом наступила революция…
Он помолчал. Опустил руку со скрипкой:
— Газеты кричали о большевистском варварстве, призывали спасать Россию и культуру… Я был в действующей армии. Я искренне тогда верил и в Учредительное собрание, и во многое другое… Мне тогда казалось, что мы сражаемся за народ, за его свободу…
Владимир нервно подошел к окну и распахнул его настежь. В комнату ворвался топот скачущей лошади, и ему показалось, что вместе с ним словно издалека долетел чей–то незнакомый, непохожий на Нинин голос:
— А теперь вы верите в это, Владимир Сергеевич?
Владимир быстро обернулся. Прямо на него строго и выжидающе смотрели глаза девушки.
— Верю ли я теперь? Нет, Нина, былой веры у меня нет.
Подойдя к комоду, Кравченко бережно положил на него скрипку.
— Эта скрипка моего отца, Нина. Вместе с любовью к музыке он воспитал во мне большое чувство, чувство любви к народу. Если б он был жив, он…
Послышались чьи–то шаги, и в комнату вошел молодой высокий казак с нашивками вахмистра на погонах. Нина встала:
— Вот и мой брат…
Кравченко без труда узнал на вошедшем темно–серую черкеску, которую видел сегодня в руках у Нины. Заметив, что брат и Кравченко молчат и настороженно смотрят друг на друга, Нина поспешно сказала:
— Дмитрий! Чего же ты стоишь как вкопанный? Это наш квартирант, Владимир Сергеевич.
Кравченко, шагнув вперед, дружелюбно протянул Дмитрию руку:
— Садитесь, господин вахмистр! Здесь хозяин вы, а я ваш гость. — И, видя, что Нина выскользнула из комнаты, с грустью добавил: — К тому же, очень недолгий.
— Как? Разве вы уезжаете?
— Да, наша дивизия сегодня уходит из станицы.
Кравченко невольно заметил, как в глазах Дмитрия на миг вспыхнула радость. Но уже в следующую секунду они безразлично смотрели на Кравченко.
— Не знаю, правда или нет, но слышал, что будто бы наш фронт прорван и что эта рваная сволочь идет на Армавир. — Дмитрий проговорил это таким искренним тоном, что Кравченко невольно подумал: «Неужели я ошибся?»
— Скажите, вы давно служите у генерала Шкуро? — спросил он.
— Да, мы с его превосходительством старые знакомые. Я у него служил урядником еще в германскую войну.
В комнату вбежала Нина:
— Владимир Сергеевич! Вам из штаба пакет привезли.
Кравченко быстро разорвал протянутый девушкой серый конверт. Писал адъютант генерала Покровского, Николай Бут:
«Владимир! Приходи в штаб. Есть важные новости. Жду».
Кравченко недовольно перечитал письмо — не хотелось уходить, не расспросив хорошенько Дмитрия. Он и сам не знал, для чего ему это нужно, но казалось ему, что Дмитрий совсем не тот человек, за которого себя выдает, и хотелось узнать о нем правду. Поймав вопросительный взгляд Нины, он небрежно сказал:
— Так, ничего важного. Зовут в штаб.
И, надевая на ходу шашку, кивнул Дмитрию головой:
— Еще увидимся.
Штаб дивизии занимал большой каменный дом в центре станицы. Кравченко торопливо вбежал на крыльцо и прошел в конец коридора, в небольшую комнату Николая Бута.
Николай сидел за столом и что–то читал. Увидев Кравченко, он недовольно посмотрел на часы и пробурчал:
— Опять пешком шел! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты денщика с лошадьми к себе на квартиру брал. Садись!
Кравченко сел на койку, стоявшую около окна. Николай в раздумье прошелся по комнате, потом сел рядом с ним:
— Ты, очевидно, слышал уже, что красные прорвали фронт. В прорыв вошла Таманская армия и теперь, по–видимому, уже соединилась с Одиннадцатой армией Сорокина. Нам надо срочно отходить к Армавиру, если мы не хотим остаться в тылу красного фронта. Ясно?
Кравченко молча кивнул головой. Николай продолжал:
— Выступаем завтра утром, твоя сотня назначена генералом в разъезд. Ты выступаешь сегодня ночью — в три часа двадцать минут.
— Но почему же опять моя сотня? — возмутился Кравченко. — Ведь мы только что сменились.
Николай строго сдвинул брови:
— Так надо… В последнее время в дивизии среди нижних чинов наблюдается скрытое брожение… Мы не можем посылать в разъезд малонадежные части. В твоей сотне почти поголовно брюховчане, а их набирал я. — В голосе Николая прозвучала гордость. — Ну, а теперь слушай: ты Семенного, что был у нас, на турецком фронте, помнишь?
Помню, — неопределенно пробурчал Кравченко.
Бесцветные глаза Николая загорелись холодным, злым блеском:
— Ну, так вот: этот мерзавец, наконец, в наших руках.
— И что ты с ним думаешь сделать? — глухо спросил Кравченко.
Николай нервно встал, подошел к столу и взял папиросу:
— Взяты десять человек. Двух я приказал расстрелять.