Страница 2 из 22
Хозяйский пес слюну пустил.
Тут парню не хватает сил.
Он видит тучи синих мух,
он чует хлева смрадный дух,
блестит прилавок, словно лак.
Рука сжимается в кулак.
Один из младших мясников
глядит на парня: ишь, каков.
И, поучить решив уму,
дает затрещину ему.
Багровый след во всю скулу.
Парнишка тащится к столу,
и там, себя в руках держа,
глядит на лезвие ножа.
КРОВАТЬ
И после скитаний, и после труда
днем, вечером, ночью, короче, всегда
с терпеньем кровать ожидала меня,
собой половину жилья утесня.
От сырости и от мороза не раз
спасал меня этот подгнивший матрас,
хотя с голодухи качало порой,
хотя надувался водою сырой.
Но, видно, пришли окаянные дни
торчат у стены только козлы одни.
О место, где прежде стояла кровать
здесь женщинам долго уже не бывать.
Угрой, схорони! Возврати мне мечту,
мой потный матрас у меня в закуту!
Ложусь - и в отчаяньи пробую я
дождаться шарманщика Небытия.
МОТЫГА, ЗАСТУП, ДОЛБНЯ
На двор нисходит вечер, и почти
совсем темно становится в клети.
Запылены, в последнем свете дня
стоят мотыга, заступ и долбня.
Мотыга не ходила со двора:
картошку рыла с самого утра,
хозяйка с ней весь день трудилась впрок
и вот мешки набиты по шнурок.
И заступ тоже чести не понял
он целый день дорогу починял,
его под вечер, вымотан всерьез,
хозяин сгорбленный сюда принес.
В карьере наработалась долбня,
мельчила честно крошево кремня.
На небе день как раз сменился тьмой
хозяйский сын долбню принес домой.
Домой вернулись трое, все в пыли,
свой инвентарь, понятно, принесли.
Семья - в дому, и дремлют взаперти
мотыга, заступ и долбня в клети.
ПЕСНЯ ПО ЧАСАМ
К восьми над рынком - тишь, теплынь;
как сода, день истаял в синь;
в навозе тонут воробьи,
сидит громила в забытьи
у стойки.
Сойдется в десять цвет пивнух,
в гортань ползет коньячный дух.
Товар панельный в сборе весь,
но за деньгой в карман не лезь:
обчистят.
Вот полночь: наползает мрак,
кто мерзнет - нюхает табак.
Наизготовку - сталь ножа,
от жалости к себе дрожа,
раскиснешь.
Горчинка - два часа утра.
Для шлюх - последняя пора.
Вконец пустеет тротуар.
Плати: додешевел товар
до точки.
Четыре: день недалеко,
хлеб вынут, скисло молоко,
бредет домушник и, журча,
течет пьянчужечья моча:
о Боже.
ДВОЕ ЗАТРАВЛЕННЫХ
Мой братец, Лейба Люмпеншпитц,
ответь: ну почему
ты удавился - чтобы
теперь меня трясло бы
средь улиц и в дому?
Я опасался за тебя:
ты целый день молчал,
был очень независим,
но груды злобных писем
так часто получал.
Ты стал как зверь в своей норе,
и дик, и одинок:
ты вздрагивал от звона
злодея-телефона
и трубку снять не мог.
Ты дверь на стук не открывал
о, ты хлебнул с лихвой!
Тряслись мои поджилки,
но я носил посылки
в дом зачумленный твой.
А что лежало, Лейба, в них
какая чепуха!
В четверг - хвосты крысиные,
а в пятницу - гусиные
гнилые потроха!
Я слух вчерашний счел одной
из худших небылиц:
кто мог бы знать заране?
Повесился в чулане
ты, Лейба Люмпеншпитц!
Со страху, Лейба Люмпеншпитц,
легко в удавку влезть!
Кровь холодеет в жилах,
и я давно не в силах
не выпить, ни поесть.
Ты был со мной, я был с тобой,
ответь: ну почему
ты удавился? Чтобы
взамен - меня трясло бы
средь улиц и в дому?
РЕНТА
Джон Холмс и Билл, его сынок,
уютно жили: шла
по почте рента Джону, в срок
тридцатого числа.
Случился грустный номер:
родитель взял да помер.
Такие вот дела.
"Джон Холмс! Я так тебя любил!
Без ренты мне - беда!"
И обложил папашу Билл
солидным слоем льда,
заклеил щели, фортки,
темнела в белом свертке
отцова борода.
Билл закупал двоим еду
отец хворает, чай.
Воняло, - Билл на холоду
варганил завтрак, чай,
а почтальон клиенту
носил все ту же ренту,
ну что ж, хворает, чай.
Уже зима невдалеке
а Холмсы все вдвоем:
Билл - в уголке, Джон - в леднике,
и каждый - при своем.
На дверь, на стены, на пол
сынок духов накапал
и замерзал живьем.
"Джон Холмс, - шептал ночами Билл,
любимый мой отец!
Тебя я вовсе не убил,
мне жаль, что ты - мертвец!
Не надо гнить, не надо!
Ведь я рехнусь от смрада,
коль ты сгниешь вконец!"
И все-таки пришел каюк
терпению сынка.
Джон Холмс во все, во все вокруг
проник исподтишка.
Нашли висящим Билла,
и рента, видно было,
торчит из кулака.
О ВЕЛИКОМ ХОЛОДЕ НАКАНУНЕ НОВОГО 1929 ГОДА
На Святого Стефана* пришли снегопады,
завалило распадки, дома, палисады,
и над плавнями, белый настил распуша,
стекленела и стыла стена камыша.
Встала стужа, колодцы до дна проморозив,
у саней отставала оковка полозьев,
старики говорили, что, мол, никогда
не случалось такие видать холода.
Ветер льдисто хрустел в человеческом горле,
батраки простужались и наскоро мерли,
задубевший, обглоданный труп оленька
отыскался у самых дверей кабака.
Звезды, вестники долгой морозной погоды,
озирали озимых убитые всходы,
виноградники, сгинувшие в холоду,
и озерную гладь, что лежала во льду.
В полыньях, не умея добраться до суши,
били крыльями и примерзали крякуши,
и любой, кто решался дойти по снежку,
их легко набирал по мешку.
* 26 декабря
ЗИМНЯЯ ОТТЕПЕЛЬ
Выдается тепло в середине зимы:
застилается все пеленой дождевою,
оживают ручьи этой странной порой,
и топорщится жнива стернею сырой,
и гуденье идет сквозь еловую хвою.
Отступают снега, и увидеть легко,
как под паром покоятся мрачные зяби,
как на старых покосах гниют клевера,
как погрызена зайцами в рощах кора,
ибо дочиста съелись остатки кольраби.
Сучья, стужей отбитые, наземь летят,
свекловица, что на поле сложена с лета,
раскисает и пенится, бурт за буртом,
чтобы смрадом горячим окутать потом
чуть обсохшие ветви кустов бересклета.