Страница 67 из 85
— Пока что он оканчивает школу, но года через три-четыре обязательно женится. Вот тогда ему останется эта квартира. А мы с Ильмаром заберем старую мебель и уедем жить в коттедж, — планировала она, приправляя эти планы юмором.
Я представляла, на ком они собирались женить сына, кстати, очень красивого юношу, с кем собирались породниться, если загодя обзавелись спальней из карельской березы! Мне не могли не понравиться эти традиции — тем более впечатляющие, что большинству советских людей недоступные. Даже касаемо квартир, об остальном — вообще молчок.
В июне 1983 года я приехала в Таллин в последний раз, и не одна, а с мамой — хотела показать ей, где училась, с кем общалась, где получила, как повторял Клейс, европейское образование. Опять его же хлопотами остановились мы в «Олимпии» и в тот же вечер познакомились с труппой артистов МХАТа (Московский художественный академический театр), впервые попавших в Таллин на гастроли. Повезло: просто наши номера оказались рядом. Как я была с мамой, так и они почти все взяли с собой детей и жен, были возбуждены и очарованы белыми ночами, что делало нас участниками одного события, объединяло и сближало. Каждый день в течение недели мы завтракали и ужинали за столиками с Анастасией Вертинской, Евгением Киндиновым, Александром Калягиным, Игорем Васильевым, Евгением Евстигнеевым, Иннокентием Смоктуновским, Станиславом Любшиным, Александром Демяненко и другими актерами, которых я знала меньше, — и делились впечатлениями, не вмещающимися в нас, невольно выпархивающими при дыхании.
Встречи и неофициальное общение с теми, кто приходит к нам в минуты отдыха и вкушения прекрасного из произведений искусства, кто с экранов кино и телевидения, со сцен театров приглашает размышлять о вечных ценностях, учит отметать незначительное и наносное и вычленять из жизни главное, вдохновили и зарядили нас радостью, сделали пребывание в Таллине содержательным и эмоционально теплым.
В памяти остались тесные улочки с въевшимся в вековой камень ароматом кофе, по которым куда-то спешил Игорь Васильев — в строгом белом костюме, просто с иголочки! — с трудно скрываемой лучезарностью улыбки и глазами, наполненными просьбой не замечать его, не мешать наслаждению древностями, не стеснять его вдыхание ароматов разлитой в них истории. И река, идущих навстречу людей, бережно обтекала его — боясь задеть, помешать, боясь нечаянным прикосновением снизить его парение над толпой, его чудное витание вдали от земли и реальности.
Таллинская Раэкоя (Ратушная площадь) уже не представляется без одетого в спортивный костюм из хлопкового трикотажа — дешевый, выгоревшего синего цвета, с отвисшими коленями — Александра Калягина, домашнего, дачного и не идущего, а катящегося. Словно он цветок дикого клевера, его окружает жужжащая ватага скачущих и приплясывающих подростков, каких-то маленьких горластых детей. А он, жадно поедая виденное, не разбирая дороги, ведет их осматривать достопримечательности, стремится подарить этот мир, уже завоеванный им, но еще не узнанный до конца.
Вестибюль гостиницы «Олимпия», огромный, как отдельный город с кучей киосков и бутиков, забылся бы. Но воображение рисует Станислава Любшина — этого красавца, этого баловня толпы, синеокого бога — вот он входит сюда своей легкой походкой, а вокруг него вьются начинающие молодые актеры, кружатся облачком, как снежинки в зимней метели. И тотчас меняется центр притяжения собравшихся там людей — все устремляются к нему, чтобы только посмотреть на длинные седые волосы, извиняющуюся, почти робкую улыбку, на тонкие пальцы рук, чтобы только услышать его приглушенный мягкий голос, чарующий смешок, обволакивающий взгляд, увлекающий в прекрасную небыль...
Казалось, и Таллин мне симпатизировал. Я побывала почти во всех организациях, откуда приходили сотрудники на семинары, организуемые Клейсом на кафедре, на которых я отчитывалась, и меня везде встречали приветливо, оценивали по знаниям, обходясь без комплиментов о привлекательной внешности. Мне это нравилось. Тут мужчины понимали, что говорить комплименты о красоте нужно не каждой женщине, а только такой, которая обделена другими достоинствами. Женщины с умом воспринимают это как пошлость, даже как оскорбление.
Однажды, когда в очередной раз я посещала КБ «Дезинтегратор», где работал соруководитель моей диссертации, мне предложили повторить свой отчетный доклад у них на семинаре, на котором должны были присутствовать коллеги из США. Я уведомила об этом Клейса, и он тоже захотел показать меня иностранцам. Не ради меня, конечно, — стремился понять, чего я стою.
Мы с Клейсом вошли в комнату предварительного сбора, когда основная масса участников уже была там. При виде женщины и поняв, что это докладчица, эстонцы встали, американцы же остались сидеть с ухмылками на лицах. Я с недоумением глянула на Ильмара Романовича, он успокаивающим жестом прикоснулся к моему локтю и улыбнулся. Затем меня представили — в ответ эстонцы по очереди подходили, называли себя и целовали мне руку. Когда я села, мне и все остальным представили американских гостей, — тут они закивали головами в ответ на свои имена, но даже не оторвались от сидений. Более того, еще больше развалились в креслах, положив ногу на ногу, и развернулись ногами в мою сторону. А один превзошел остальных — положил ноги на столик так, что я вынуждена была нюхать его башмаки. Все это меня шокировало, так как противоречило предыдущим представлениям об американцах. Но, увы, пришлось срочно прозревать, с кем я столкнулась.
Доклад я делала в немного смущенном состоянии — ждала от американцев новой неожиданной выходки, выкриков, неконструктивной критики. Но нет, они слушали внимательно, приникнув к тому человеку, который служил переводчиком. Так же внимательно они выслушали и ответы на вопросы и выступления в прениях. Один из них даже сам выступил, как бы подводя итог, сказал что-то общее, но и похвалил меня за хорошие теоретические проработки по теме.
Наблюдая это, Клейс регулярно в течение трех последних лет моей учебы в аспирантуре вел ненавязчивые разговоры о том, что я могла бы работать у него на кафедре. Это меня привлекало, тем более что нашу двухкомнатную кооперативную квартиру в Днепропетровске можно было с успехом обменять на почти такую же в Таллине. Там проживало много людей, вышедших на пенсию и стремящихся провести остаток лет на солнечной Украине, как они любили говорить.
Тем временем у нас в институте шли постоянные реорганизации, расформировывались лаборатории, не сумевшие закрепиться на определенной тематике, и создавались новые — с перспективными направлениями или под успешных сотрудников. И каждый раз у меня менялся заведующий лабораторией. После Лободы В. М. пришел Коваленко Игорь Иванович — бывший директор Днепропетровского завода металлоконструкций им. Бабушкина, у которого, кстати, главным бухгалтером работал отец моего мужа. Мир тесен — я в этом убеждалась на протяжении всей жизни.
Игорь Иванович оказался приятным собеседником, бодрым, общительным. Он быстро вошел в доверие к директору института и вскоре попал в состав парткома, где стал заместителем секретаря по организационной работе. Правда, внимательный глаз видел в нем явные признаки ограниченного и неповоротливого ума — растерянную улыбчивость, неестественную приветливость и излишнюю доверчивость, без способности анализировать то, чему доверял. Но это замечалось не всеми, а только хорошими психологами да теми, кто непосредственно с ним работал. На работе это сказывалось не лучшим образом, ибо в любом споре правым оставался тот, кто последним вдувал ему в уши свое мнение. И естественно, он за все брался с энтузиазмом, не понимая ни рисков, ни трудностей, ни уровня своей готовности с ними бороться. Его легко можно было сбить с толку, увлечь в любую авантюру. Собственно, от одной из них он и пострадал, потеряв кресло директора завода и по протекции жены, известного в городе врача, оказавшись у нас. Но об этой истории я не знаю, в чем она состояла, сказать не могу.