Король

Шли, правда, недолго – протиснулись, перебрались через лужу и оказались в тупике – прямо напротив небольшой калиточки, висевшей на ременных петлях. Калиточку эту Михутря и открыл самолично, ловко просунув руку в щель. Странно, но никто во двор к чужакам не вышел, и даже собаки, похоже, не было – иначе б давно выскочила с лаем.

– Ну, что стоите? – обернулся разбойник. – Заходите, что ль.

– Ой, господине, – Графена неожиданно побледнела и закусила губу. – А нас тут, часом, не зарежут? Я слыхала…

– Что ты слыхала, дщерь, то твои дела, – рассердился капитан. – Идите ужо, что тут стоять-то.

Судя по явно испуганной девчонке, место, куда пришли беглецы, пользовалось в городе какой-то нехорошей славой, такой, что напрочь не нужны были ни цепные псы, ни крепкие, с надежными запорами, ворота.

Леонид внимательно осмотрел не столь уж и обширный двор и ничего особенно подозрительного не заметил. Двор как двор. По левую руку – птичник, хлев, отхожее место. Справа – банка и какой-то длинный сарай, примыкавший к обычному новгородскому дому – бревенчатому, просторному, на высокой нежилой подклети, вполне зажиточному на вид. Даже, судя по трубе, печь там топилась по-белому!

– Заднедворьем пройдем, – махнул рукой разбойник. – В горницу сразу не входите, сначала охолоните чуток.

Однако ж незваные гости не успели сделать и шага. В задней стене дома вдруг распахнулась дверь, откуда высунулся подозрительного вида хмырь – кривобокий, с реденькой рыжеватой бородкою и перекошенным белесым шрамом лицом. Порты, заправленные в грязные, с обмотками, кожаные лапти – поршни, накинутый на покатые плечи армяк, из-под которого виднелась суконная, с богатою вышивкою, рубаха, на поясе висел кривой нож.

– Ахти ж – жонки припожаловали! – кривобокий зловеще осклабился, показав редкие желтые зубы. – Вроде не звали ж… Оп! – Он вдруг узнал, явно узнал Аграфену, и в тот же миг та натянутая и неискренняя улыбка на плоском лице его вдруг исчезла, сменившись откровенно злобной гримасою.

– А ты что ж это, рыжая, сюда робить пришла? – сплюнув, с придыханием промолвил хмырь. – Что, с Холопьей выгнали, так у наших девок хлеб отбирать будешь? Не, не будешь. Не успеешь. Посейчас тебя – чик! И все.

– Пожалей, батюшко… – тоскливо всхлипнув, Графена изогнулась в поклоне.

А путь назад уже перекрыли дюжие молодцы с саблями! И откуда-то сбоку, из пристройки, выдвинулся в щель между досками тускло блеснувший пищальный ствол.

Не убежишь! Не выйдет! Придется принимать бой. Первым делом – уйти с линии огня, подставить на нее тех парней…

– Ты – Никола Кривой, я так понимаю? – сняв платок, невозмутимо поинтересовался разбойник.

Хмырь ухмыльнулся и приосанился:

– Я-то Никола. А вот ты что за молодец в платье бабьем?

– На платье бабье – причины есть, – резко поведя плечом, капитан повысил голос. – Безухого позови. Он же тут хозяин.

– Кого-кого позвать?

– Повторяю для глухих: Агапита Безухого. Скажи, Михутря с лесного тракта припожаловал. Разговор есть.

– Михутря? – озадаченно переспросил хмырь Никола.

Весь гонор его как-то сразу сошел, сдулся, хотя недоверие все еще оставалась, прячась в уголках желтоватых, глубоко посаженных глазок.

– Вы тут посторожите, робяты… А я доложу. Коль и вправду такой гость…

С минуту все оставалось как есть. «Гости» стояли себе на дворе, смирно дожидаясь хозяина, что же касаемо приставленных к ним парней, то те никакой агрессии не выказывали. Правда, и сабли в ножны не засунули… и пищаль из сарая торчала, и даже сладко пахло тлеющим фитилем.

Ожидание длилось недолго. Не прошло и пары минут, как на двор вышел коренастый мужик в распахнутой на волосатой груди рубахе тонкого фламандского сукна и расстегнутом добротном кафтане. Мосластое, сильно вытянутое лицо его напоминало лошадиную морду, только не добрую, а злую, чем-то недовольную. Портрет дополняли висячий, словно баклажан, нос, черные, с заметной проседью, усы с небольшой окладистой бородою и бесцветные, какие-то рыбьи глаза – холодные глаза убийцы. Насчет уха – отрублено или нет – пока ясности не было: темные нечесаные патлы падали ниже плеч.

– Михутря! – надо сказать, хозяин здешних мест сразу же узнал гостя и даже выказал некую протокольную радость: разулыбался, распахнул объятия, словно встретил доброго друга после давней разлуки… а глаза между тем оставались прежними – недоверчиво-подозрительными, холодными. – Ну, здравствуй, здравствуй, бродяга! А говорят, что тебя стрельцы схватили. И даже уже казнили – повесили или посадили на кол.

– Ох, друг мой Агапит, – прищурившись, покачал головою разбойник. – А то ты не знаешь, казнили меня или нет. Небось, первым бы посмотреть на казнь примчался.

– Да куда уж мне мчаться-то, любезнейший Михаил Арсентьевич, – Агапит, умиленно прикрыв очи, оказал гостю высшую боярскую честь, назвав с «вичем», по отчеству. Может, и впрямь уважал, а может – просто немножко издевался. Так, чуть-чуть – мол, ходят тут всякие. – Годы-то мои ныне уже не те…

– Да уж, да уж, – в тон ему посетовал Михутря. – По вантам да на абордаж теперь не полазишь…

Слов «абордаж» и «ванты» в то время в русском языке не водилось, и капитан произнес их по-голландски, что ничуть не смутило хозяина, прекрасно все понявшего.

– Бежал, значит, что ж, – резко оставив приветствия, Безухий Агапит задумчиво почмокал губами, сразу став запредельно серьезным, словно бухгалтер, вспомнивший надвигающийся годовой отчет.

– Ну, бежал…

– Вижу, не один даже…

– Девка так… попутчица… А это вот – Ма… Михаэль, друг мой. Из Ливонии, тезка.

– Из Ливонии, хм, – рыбьи глаза с подозрением уставились на Леонида. – Тоже, поди, из ваших, из оборванцев… из гезов. Так, господин? – Безухий резво перешел на ливонский диалект, и Магнус с удовольствием отозвался – мол, почти что так, и что же? Ну, гезы и гезы – с кем не бывает!

Почти все время, начиная с того момента, когда разбойничий капитан снял с головы платок, Арцыбашев внимательно разглядывал своего невольного спутника и спасителя. Высокий, широкоплечий, сильный, с красивым широким лицом, обрамленным вьющейся светлой бородкой, с такими же кудрями, Михаэль Утрехтский обликом своим сильно напоминал какого-нибудь норвежского капитана или кого-нибудь из благородных героев Джека Лондона. Правда вот, глаза подвели – не голубые, не серые, а темные, не поймешь какие – смесь карих с зеленовато-черными. Такие глаза иногда бывают у цыган.

– Ну, заходите в дом, гостюшки, – наконец решился Агапит. – Девку только свою в горницу не водите – в людской оставьте. Потом решим, что с ней. Парни!

– Да не убегу я никуда, дядько Агапит, – покосившись на подскочивших молодцев, вздохнула Графена. – Некуда мне нынче бежати.

– Что, и тебя ловят? – Безухий искренне удивился и хмыкнул в реденькие усы.

– Дак ловят…

– Ну, значит, натворила чего, корвища… Ладно, велю накормити.

– Вот это славно, дядько Агапит!

– Потом отработаешь.

Весь диалог Безухого с рыжей гулящею девкой происходил уже внутри дома – в подклети, а потом в сенях, где беглецы с девчонкой расстались. Та послушно пошла в людскую – что-то типа корчмы или постоялого двора, а «дорогие гости» пожаловали в горницу – просторное помещение, обставленное вполне европейской мебелью, причем не самой худой и дешевой. Гнутые стулья, небольшая софа, высокое, явно хозяйское, кресло за большим столом, секретеры, шкаф. В оконных переплетах не слюда, а мелкое стекло, на стене же, прямо напротив изразцовой печки – картина, как показалось Арцыбашеву – Дюрер или Босх. Нет, скорее все же Дюрер – у Босха на картинах много всякой мелкой фигни. А тут… чей-то портрет… какого-то немца…

– Чей портрет – не знаю, – перехватив взгляд гостя, промолвил Агапит.

Леонид улыбнулся:

– Дюрер. Его работа – точно.

– Может, и Дюрер, – Безухий склонил голову набок и задумчиво посмотрел на Арцыбашева. – А вы, господине, и впрямь – гез. С Молчаливым не доводилось встречаться? Где-нибудь под Лейденом или в Утрехте…