Черная стая

Через три дня Доротея появилась в особняке Шемета. На ней было простое темное платье и дешевая шаль, густая вуаль скрывала побледневшее лицо с темными кругами вокруг прекрасных печальных глаз.

-- Вы не забыли, что правила изменились, мадам? -- иронически приветствовал ее Шемет. -- Мы увидимся вечером, даю слово. Кажется, сегодня во дворце будет молебен по случаю Поста?

-- Я... -- голос Доротеи дрогнул, -- я больше так не могу, Войцех. Мне страшно. Отпусти меня, умоляю.

-- Чего же вы боитесь, мадам? -- холодно спросил Войцех. -- Потерять влияние на старого лиса или лишиться внимания юного героя? Кажется, до сих пор вы успешно водили обоих за нос.

-- Ты не понимаешь! -- страстно прошептала Доротея, прижимая сложенные руки к груди. -- Мой муж далеко, в Италии. И я ему безразлична, как и он мне. Слухи его не беспокоят. Но скандал, настоящий скандал -- это было бы ужасно. Он потребует развода.

-- Ну, так что же? -- пожал плечами Шемет. -- Вы прекрасны, умны, богаты, мадам. Я уверен, что в желающих занять место графа де Перигор недостатка не будет. Граф Клам-Мартиниц молод, влюблен и готов делить вас с Талейраном. Что может быть лучше? Продолжим нашу игру, мадам, чем выше ставки, тем она желаннее.

-- Мои дети, -- на глазах Доротеи выступили слезы, -- Эдмон заберет у меня детей. Я больше никогда не увижу моих малюток. Неужели в тебе нет сострадания к чувствам матери?

-- И где они сейчас? -- саркастически спросил Войцех. -- И дети, и чувства?

-- В Париже, -- опустив голову, прошептала Доротея, -- но ты не понимаешь...

-- Я все прекрасно понимаю, мадам, -- Войцех поднялся с места и подал графине руку, давая понять, что разговор окончен. -- И более не потревожу ваши чувства. Живите, как хотите.

Он проводил ее до двери кабинета и уже у порога резко развернул лицом к себе.

-- Когда у меня будут дети, мадам, я позабочусь о том, чтобы они узнавали своих отца и мать не только по портретам. Прощайте, мадам. Это был незабываемый урок, и я вам за него благодарен.

Прощание с Веной

С началом поста светская жизнь не затихла, но все же преобразилась. Балы сменились лотереями и зваными вечерами, живые картины утратили фривольность, их вельможные участники все чаще представляли полотна итальянских живописцев на богоугодные темы, в театрах балеты шли только по воскресеньям, а проповеди модного аббата Захарии собирали многочисленные толпы прихожан. К дворцу Хофбург вереницей тянулись повозки с редкостными породами рыб, устрицами, парниковой зеленью и оранжерейными фруктами. Российская делегация в подавляющем своем большинстве держала Великий пост по православному обряду.

Министры и посланники вспомнили, наконец, зачем собрались в Вене. До утра засиживался за бумагами готовящийся к отъезду лорд Каслри, канцлер Гарденберг клевал носом от усталости за письменным столом, сутками не выходил из кабинета Меттерних. Представители великих держав проводили дни в переговорах и совещаниях, и к середине февраля договоренности по польско-саксонскому вопросу были подписаны.

В эти дни Шемет, как никогда, чувствовал свое одиночество. Польские патриоты, сражавшиеся на стороне Наполеона, группировались вокруг Талейрана, в чью готовность защищать интересы Польши Войцех верил не более, чем в обещания его прежнего венценосного хозяина. Князь Радзивилл и другие магнаты, связавшие свою судьбу с Берлинским двором, настаивали на возвращение территорий Герцогства Варшавского Пруссии, кружок Адама Ежи Чарторыйского видел будущее отчизны в династической унии с Россией. Обещания, данные царем Костюшко, забылись, потонули в ворохе дипломатической переписки, развеялись горьким дымом.

"У меня в Польше двести тысяч войска, пусть кто-нибудь попробует у меня ее отнять", -- эти слова Александра отрезвили даже самых опьяненных либеральными речами русского царя идеалистов. Новоявленное Царство Польское занимало не более одной шестой исконных земель Речи Посполитой. О возвращении Литвы, Подолии и Волыни, захваченных Россией до 1795 года, речь даже не зашла. Галиция оставалась под властью Австрии, Познань и Гданьск получала на вечные времена Пруссия. В свободу обгрызенного со всех сторон и зависимого от самодержавной прихоти царя государства Войцех не верил ни на грош. Оставалось надеяться, что хотя бы Мединтильтас останется по прусскую сторону границы, из многочисленных зол это было бы наименьшим.

Шестнадцатого февраля Войцех выехал к северной заставе встречать Жюстину. У самых ворот мимо него проехал экипаж лорда Каслри, посланник покидал Вену, так и не добившись большинства поставленных перед собой целей, в числе которых было и возвращение Польши к границам 1772 года, и Шемет мысленно пожелал мрачноватому, но неподкупному британцу удачи в отчете перед Парламентом.

Через полчаса подъехала почтовая карета, и Жюстина, в теплой шали домашней вязки и касторовом дорожном капоре, легко спрыгнула с подножки прямо в распахнутые объятия Войцеха. Следом за ней осторожно выбралась Эгле, прижимающая к пышной груди стреляющего во все стороны любопытными глазами Тадеуша Жильбера. При виде брата Тадек рванулся с рук няньки, Войцех подхватил его и поцеловал в светлую макушку. От мальчика пахло молоком и хлебом, и встревоженной душе Войцеха на мгновение стало тепло и легко.

Жюстина с видимым одобрением оглядела свою спальню, развязала ленты капора, небрежным жестом бросила на кровать и оглянулась на стоящего в дверях Войцеха.

-- Входи, входи, -- Жюстина нетерпеливо поманила его одной рукой, другой распутывая за спиной узел шали, -- и дверь за собой закрой. Лучше, чтоб никто не видел. И отвернись.

Войцех покорно отвернулся к стене, за спиной зашуршали юбки.

-- Готово, -- объявила Жюстина, -- можешь повернуться.

В руках у нее была знакомая Войцеху с детства шкатулка, которая обычно стояла на отцовском столе. Слугам в доме доверяли, и драгоценности покойной жены граф держал при себе, как воспоминание об ушедшей юности.

-- Я подумала, -- Жюстина легонько сжала руку Войцеха, передавая ему шкатулку, -- что ты можешь домой до лета и не попасть. Пани Каролине отдашь.

-- Не возьмет она, -- вздохнул Войцех, -- но за заботу спасибо.

-- Как это "не возьмет"? -- рассмеялась Жюстина. -- После свадьбы возьмет, эти драгоценности графиня Шемет носить должна, ее они по праву.

-- Будет ли свадьба? -- прошептал Войцех, опустив голову. -- Я теперь ничего не знаю, Жюстина.

-- Ты это что? -- Жюстина гневно уперла руки в бока. -- Снова передумал? Мальчишка, ветреник! Жаль, Янку я с собой не привезла, стара она для такой дороги. Она бы тебе ума добавила.

-- Да не передумал я! -- в сердцах воскликнул Войцех. -- Я ничего в жизни так не хотел, как этой свадьбы. А теперь... Не простит меня Линуся, знаю, не простит!

-- Вот оно что... -- понимающе протянула Жюстина, -- есть, значит, за что прощать-то...

Она опустилась в кресло, и Войцех рухнул у ее ног, уткнувшись лицом в колени. Ласковая рука опустилась на склоненную голову, растрепала волосы.

-- Рассказывай, мой мальчик, что тебя гнетет, -- тихо сказала Жюстина, -- облегчи душу, не мучь себя. Поможем твоему горю.

Когда Войцех замолчал, на юбке Жюстины темнело мокрое пятно, и рука ее, поглаживающая золотые завитки его волос, дрожала. Но в голосе звучала непреклонная твердость.

-- Прощения хочешь? -- строго спросила она. -- Вину с себя снять, совесть успокоить? А о ней ты подумал? Ей-то за что такая боль? В чем она провинилась? Молчишь? То-то же. "Прости, пожалуйста, больше не буду". Так, что ли? Не вазу разбил. Сам дел натворил, сам перед совестью своей отвечай. А ее побереги. Писал-то давно? Или страх руки сковал?

-- Дней десять назад, -- Войцех поднялся с ковра и сел в кресло напротив, утирая глаза, -- лгать не хотел, обидеть боялся. Не знаю я, Жюстина, не знаю. И правоту твою признаю, и во лжи жить не хочу. Линуся мне верит, а я... Не стою я ее любви. Право, не стою.