Страница 57 из 74
Уинстон Черчилль был также человеком, который в последующие фазы войны, когда выявилось, что собственно победителями станут Америка и Россия, не Англия, да, что победа Америки и России для Англии возможно будет иметь роковые последствия, непоколебимо придерживался того, что он обещал в своей знаменитой речи «Кровь, пот и слёзы» при вступлении в должность премьер–министра: его единственной политикой будет вести войну, и его единственной целью победа — победа любой ценой. Всё это сегодня звучит необычайно, возможно даже отталкивающе, особенно в ушах левых. Но сегодня не было бы никаких левых, не будь тогда Уинстона Черчилля. Спасителем всех «левых» ценностей, от гражданской свободы и до мировой социалистической революции, стал тогда архиконсервативный европеец старого образца, чьи собственные ценности были ярко выраженными «правыми» ценностями. Фашизм был остановлен человеком, который ещё за несколько лет до этого сам расценивался его политическими противниками почти как фашист. Война, которая уже тогда расценивалась народами как преступление, а затем и в действительности её зачинщики были наказаны как преступники, сделала возможным человеку, бывшему воином по происхождению и по инстинкту, стать последним запоздалым героем войны в европейской истории. Если бы ещё раз на месте не оказалось бы оригинала, то триумф достался бы имитации.
Странно, как различно всё это выглядит, в зависимости от того, рассматривать это с исторической или с биографической точки зрения. Если смотреть исторически, то запоздалая и неожиданная героическая роль, которая выпала на долю Черчилля во Второй мировой войне, более трагическая, чем триумфальная. Благодаря Черчиллю Англия в 1940 году встала на пути Гитлера в решающий момент его почти уже удавшегося прорыва — как можно видеть это сегодня: против его собственных, трезво просчитанных интересов. При этом она поставила на карту как своё физическое существование, так и свои экономические и имперские основы существования. Своё физическое существование она успешно защитила; свою экономику она надолго разрушила, а свою империю потеряла.
Благодаря Черчиллю властелинами Европы стали Америка и Россия, а не Германия. Благодаря Черчиллю фашизм не играет более мировой роли, но в мировой политике за первенство борются либерализм и социализм. Благодаря Черчиллю побеждена мировая контрреволюция, и во многих странах была расчищена дорога для мировой революции.
Большинства из этого Черчилль не желал, хотя он это принимал в расчёт для наихудшего варианта развития событий. Он надеялся, что сможет отвести принятые в расчёт опасности, он жёстко, упорно и изобретательно боролся за то, чтобы их отвести, и потерпел в этом поражение: в этом состоит его исторический трагизм, и старый Черчилль сам считал это трагедией. Он осознавал это и при случае в частных разговорах в горьких словах сожалел о том, что его победа не принесла пользы Англии. Возможно, поэтому он явно запретил хоронить себя в Вестминстерском Аббатстве или в Соборе Святого Павла, рядом с Нельсоном и Веллингтоном. Напротив, он покоится на скромном английском деревенском кладбище, рядом со своим отцом, высокоодарённым, но эксцентричным и заблуждавшимся политиком–тори, который умер в умопомрачении в возрасте сорока пяти лет, рассорившись со своей страной, своим классом, своей партией, со всеми. Черчилль, мальчиком страстно восхищавшийся им и любивший его безответно, очевидно чувствовал себя в старости снова близким этому отцу — ближе, чем к образу национального героя. Он чувствовал себя не национальным героем, а гораздо более сыном своего отца, полным горечи, в основном потерпевшим поражение, и именно незаслуженно потерпевшим поражение. Старый Черчилль — он стал древним, почти девяносто один год — ссорился, не поверите, с кем: с самим собой, со своей страной, со своей судьбой, возможно с богом, чью волю он не мог постичь: «Мы прошли все испытания, с развевающимися знамёнами — и всё это не пошло нам на пользу».
Однако насколько иначе всё это выглядит, если рассматривать это не оглядываясь назад, а с перспективы современников 1940–1945 гг., не глазами историков, а глазами биографов — или также, почему бы собственно и нет, глазами Черчилля того времени.
В 1940 году Черчиллю насчитывалось шестьдесят пять лет, и когда разразилась Вторая мировая война, он был потерпевшим неудачу политиком. Он дважды менял партию — от консерваторов он переходил к либералам и обратно — и прошло уже десять лет, как он порвал со всеми партиями. Его соотечественники рассматривали его, в целом инстинктивно верно, как человека войны. Однако во время Первой мировой войны он в их глазах оказался несостоятельным: несчастливая Галлиполийская операция на побережье Турции считалась, по праву или нет, его ошибкой. «Блестящий, но ненадёжный» — таков был висевший на нём с тех пор ярлык. В тридцатые годы он просто считался устаревшим, человеком вчерашнего дня, который больше не понимал время. Это были годы английской политики умиротворения, против которой Черчилль постоянно протестовал и на которую нападал — постоянно, однако полностью тщетно: Кассандра, которая с каждой зловещей речью делает себя всё более невыносимой.
И тут разразилась беда — Англия оказалась в войне, которой столь настоятельно стремилась избежать, и эта война, едва разразившись, грозила стать проигранной. Пророк несчастья оказался прав, и человек войны оказался востребованным. В наиболее тяжелом положении — норвежская катастрофа был полной, и вырисовывалась французская — войну Черчиллю, так сказать, сунули в руки, скверно вёдшуюся, неудачно сложившуюся, почти уже проигранную войну. Больше испортить и так уже было невозможно. Так что пусть Черчилль покажет, что он может; пусть он посмотрит, что он из этого сделает. Что ж, он взялся за дело и был полон решимости из этого любой ценой сделать величайшую победу всех времён. Для него катастрофа — наконец–то — дала ему шансы, осуществление и кульминационный пункт жизни. Ещё в более позднем описании событий звучит внутреннее ликование:
«Я чувствовал при этом глубокое облегчение. Наконец–то у меня была власть над всем и я мог распоряжаться. У меня было чувство, что я имею дело с судьбой. Вся моя прошедшая жизнь казалась мне теперь не более чем подготовкой — подготовкой к этому часу и к этому испытанию. Десять лет в политической пустыне освободили меня от всех партийных распрей. Мои предупреждения в последние шесть лет были столь многочисленны и оказались столь точными, а теперь столь ужасно превратились в истину, что никто не мог мне возражать. Никто не мог меня упрекнуть в том, что я развязал войну. Никто не мог меня осудить за то, что я не подготовился к ней своевременно. Я полагал, что понимаю многое в этом деле, и я твёрдо знал, что я не спасую».
Нет, он не спасовал — не спасовал в постоянной опасности для жизни и хитроумной оборонительной борьбе ужасного 1940 года, не спасовал в судьбоносный 1941 год, когда одинокая война Англии превратилась в мировую войну, и менее всего в 1942 году, когда ещё повсюду на фронтах державы Оси были в победном наступлении, в действительности же ковалась победная стратегия великого альянса. Это было не так просто, как это возможно выглядит, если оглядываться назад. Потому что альянс Англии, Советской России и Америки был ведь в высочайшей степени неровным и неестественным союзом, в котором каждый партнер защищал совершенно иные интересы и преследовал совершенно иные цели. Англия в нём была без сомнения самым малым и слабейшим партнером, и в конце она ведь также попала под колёса. Возможно, Англия прошла бы через перипетии войны лучше, если бы она, как некогда в войне за испанское наследство и в наполеоновских войнах, позаботилась бы о том, чтобы победа её исполинских союзников не стала бы совсем окончательной и чтобы побеждённые державы каким–то образом остались бы факторами в мировом равновесии. Этого однако Черчилль не желал. Воин в нём хотел своей победы — полной, окончательной, тотальной победы. Однако увлекательно наблюдать, как государственный деятель в нём в то же время видел опасность для Англии тотальной победы над противником в войне, и как он боролся за то, чтобы получить одновременно тотальную победу над военным противником и триумф английского ума над грубой силой своих союзников. Он в этом, конечно, потерпел поражение. Однако насколько близко он подошёл к невозможному!