Страница 29 из 40
Театр, как каждый из нас, смертен; может изломаться, но может и выжить. В обстоятельствах катастрофы тем больше «хочу быть тем, чем должен».
В поэме «1913 год» Ахматова напишет, что в морозном воздухе «…потаенный носился гул. / Но тогда он был слышен глухо, / Он почти не касался слуха / И в сугробах невских тонул». Слух художников к гулу-предсказанию был чуток. Бытовой слух был к нему мало восприимчив.
В блокнотике, который Станиславский носил в кармане на гастролях в Петербурге весной 1913 года, имеется перечень «Ближайшие дела». За номером первым – «Чтение „Калики перехожие“»[171]. Порядковым номерам в таких блокнотах не надо придавать значение, но уточним: из двадцати двух «внебытовых» записей шестнадцать касаются Студии, шесть из них – Волькенштейна и его пьесы.
Среди дооктябрьских спектаклей Студии «Калики перехожие» наименее известны. Станиславский в этой работе принимал участие большее, чем в остальных. «Калики…» единственная тут пьеса живого автора «на русском материале». Хотя бы поэтому они стоят внимания.
Для начала поправим дату первых представлений – не 22 декабря 1914, как повторяют из издания в издание, а 17, 21, 25 апреля, в мае 2-го, 3-го, 7-го. Премьера в Петербурге, в помещение «Комедии» (Моховая, д. 33). Это последняя предвоенная работа Студии. Ее вели в хорошем темпе.
В ежедневнике Судержицкого записано: «14 марта 1913 г. 8 час. веч. У Москвина читаем пьесу „Калики перехожие“»[172]. Вахтангов обыграет момент читки в абсурдном «адресе на именины» Москвину-адмиралу, причислит Волькенштейна к остальным мифическим сподвижникам Ивана Михайловича: «Рука об руку с Васко да Гама Вы завоевали для Европы новые рынки… с Шамилем покоряли Кавказ, с Сулержицким перевозили духоборов в Америку, с Волькенштейном писали пьесу…»[173]. Сочинение пьесы в самом деле пойдет «в складчину».
С репетициями не задерживаются, о них 27 августа Станиславский пишет Лилиной, что их уже начали («режиссер Болеславский»), одновременно с репетициями «Сверчка на печи» по Диккенсу («режиссер Сушкевич»).
Месяц спустя в письме к дочке Константин Сергеевич про «Калик перехожих» скажет: «Чудесная вещь».
Запись, как можно понять, на первой же читке: «У меня в голове сразу возникает какая-то лепка пьесы».
«Видишь, что это сценично.
Дикари, князья, язычники.
Алексей – первохристианская совесть.
Наивность совести дикарей».
Неловкости пьесы очевидны: «Начало неинтересно, банально. Начинается туго. Экспозиция длинная». Ссора калик в первом акте не смутила бы, но – «очень причина неинтересна (дерутся из-за денег)». «Юмора нет в пьесе»[174]. – Всё кажется устранимым.
Ночная лесная встреча братьев – дружинников враждующих князей – драматургически не подготовлена? К. С. найдет сценизм внезапности. Увидит встречу в рубленых кусках: «Сошлись настороженно и хмуро, обмерили друг друга долгим взглядом, принюхались, как собаки, и вдруг поверили, разом отбросили прочь все свои подозрения… Испытали жгучую радость встречи. Не просто радость, а радость диких, почти первобытных людей, чувствующих сильно и, так сказать, без нюансов. Они обхватывали друг друга, что-то возбужденно крича, сходились и расходились, наивные, цельные, отдающиеся эмоциям без остатка»[175]. Так запомнил взрыв фантазии Станиславского участник «Калик перехожих».
Станиславский увлечен не автором и не пьесой, а тем, что вообразилось за пьесой. Сильная, необработанная, неотформованная национальная толща, готовая к сотрясениям; так же не отформованная натура людей, угрожающе легкая на подъем. Последствия ударов (даже и удара света), как их воспримет эта натура, непредвидимы – так непредвидимы трещины от удара по стеклу, так непредвидимо вспузырится лава и вообще всякая некристаллическая материя.
За пьесу влекло обозначенное в ней время. Автор, а потом и режиссер отказываются от жанрового определения – историческая драма, но время выбрано показательное. Не на пике исторического действия, а перед ним, перед несчастьем: вопрос готовности или неготовности к нему, способности или неспособности устоять и вынести.
Написано ли в «Каликах…» все это? Нет. Но рядом можно думать про все это.
Мысли у Станиславского в предвоенную пору были не очень обычные. Необычное слышал от него и запомнил Алексей Дикий.
Они жили в одном районе, К. С. – в доме с грифонами напротив сада «Эрмитаж», молодой актер – несколькими минутами дальше, во Втором Спасском. «Мы оба были заняты в „Провинциалке“ и вечерами, после спектакля, возвращались вместе домой, пешком по Тверской и потом бульварами до Каретного или по Кузнецкому, а потом по Петровке, не спеша, дыша воздухом…Некоторые из этих бесед я запомнил на всю жизнь»[176].
Станиславский не всегда и не со всеми бывал так открыт. Его «завел» рассказ о каком-то студийце, купившем себе ради роли мавра бухарский халат. «Н-да-а!…. Он что – вероятно, ревность играет?» Ревность сама неинтересна, винт роли – любовь. Отелло роль ясная. Загадка роль Яго.
То, как К. С. толковал Яго в сезон 1913/14 года, расходится и с давней трактовкой, какую он давал в своем спектакле 1896 года, и с будущей трактовкой в блистательном режиссерском плане 1930-го. «Вот удивительная роль». Необъяснимы его побуждения – точнее сказать, их нет. Станиславский оспаривает и ревность, и уязвленное честолюбие, и корысть. Какие ни искать мотивы, Яго действует им несоразмерно и неосмотрительно. Его действия соразмерны лишь абсолюту зла, они безоглядны. «Я поручил бы эту роль первому актеру в труппе… Лишь в том случае, если эта роль будет сыграна во весь ее масштаб, трагедия Шекспира вырвется из круга личных тем, куда ее замыкает всегда мелкое, бытовое решение роли Яго». А Отелло – страстная совесть, первобытно-чистый, первобытно-добрый, Нетронутое, незнающее добро. «Конфликт добра и зла». «Неотвратимость зла»[177].
В трагедии Волькенштейна у благородно-наивного атамана калик есть свой Яго (репетиции «Калик перехожих» шли в одни часы и дни с занятиями «Отелло» с Л. М. Леонидовым, в смежных помещениях. Взаимопроницаемость работ в Студии – особый сюжет). Яго здесь побирушка. поджигатель, убийца, зовут его Василием, на премьере в Питере его играл Дикий, нашел кривоватый грим, парик делал череп прямоугольным.
Василий наивно-благородному атаману «Калик…» обманно свидетельствует не грех и грязь любимой женщины – обманно свидетельствует собственный его, атамана, грех и грязь. При пожаре и бойне неразбериха, ты ли убил, не ты, ум неопытен, «первохристианская совесть» ослеплена прямым лучом заповеди: не убий. И так же по слепой совести вершат суд калики.
О фигуре Василия в пьесе критик-подросток писал: «часто непонятная и странная. Странны все поступки этого таинственного человека, покрыта туманом цель, к которой он стремится»[178].
К «Каликам перехожим» эпиграф: «Страшное было чудо и дивное: пошли сыновья на отца, отцы на детей, брат на брата. Летопись 1216 года». Действие придвинуто к этому году. К строке из летописи присоединено: «Сего ради нищь есмь. (Духовный стих)». Время действия в «Каликах перехожих» – время до татарского нашествия, не «окончательная погибель», но время угрозы. Пора понять себя, понять и собраться с силами.
2
В списке «Ближайших дел» Станиславского весной 1913-го повтор: «Блок о пьесе». «Блок».
Очевидно, первое упоминание связано с письмом, которое Блок передал вечером 19 апреля. Просьба выслушать «Розу и Крест».
Договорились на 21-е, но К. С. позвонил по телефону (Блок записал: «Поразил меня голос Станиславского (давно не слышанный) даже в телефоне. Что-то огромное, спокойное, густое, „нездешнее“, трубный звук»). Из-за недомоганья К. С. просил встречу отложить, может быть, завтра? Несколько дней обменивались звонками. Встреча состоялась дома у Блока 27 апреля. Был еще Алексей Ремизов, после чтения остались вдвоем.
171
В блокноте (КС. № 782), далее следует: «Панина. Волконский. / Заказать комнаты (гостиница). / Заказать комнаты (Азау). / Визиты Дженничка, Стахович. Панина. / Гзовская. / Дурасова – Митиль и Анжелика. / Условиться насчет театра „Комедия“. / Условиться с Гуревич. / Постричься. / Игорю письмо. / Послать Гзовской экземпляр „Синей птицы“ (Rue de la faisanderie. 105). / Гейрот. / Плата за студию. / Паня. / Добужинский. / Чтение Волькенштейна».
Видно, что запись прервалась, потом дополнялась.
«Где деньги Студии? / Расплатиться с Волькенштейном и аванс. / Заключительное собрание студии (в Одессе). / Чтение с Волькенштейном. / Наем студии. / Разослать визитные карточки. / Письмо в Азау. / Задержать комнаты в Одессе (санаторий). / Муся Жданова. / Блок о пьесе. / В. С. Сергееву деньги на лето. / Блок. / Волькенштейн – лучший перевод „Лира“. / Гиацинтова – роль в „Мудреце“. / Доверенность Ауштрову».
172
Здесь и далее рассказ базируется на подневных записях Л. А. Сулержицкого, фиксировавших жизнь Студии с начала сезона 1912/13 г. по конец марта 1914-го. Эти тетради большого формата с вклейками находятся в Музее МХАТ (ф. Л. А. Сулержицкого).
173
Вахтангов. Т. 1. С. 354.
174
КС. № 782.
175
Повесть. С. 289–290.
176
Там же. С. 174.
177
Там же. С. 178–179.
178
Марков П. А. Книга воспоминаний. М., 1983. С. 520.