Коромысло Дьявола

Маленьких внуков по-мирски богомольные старухи приподнимали, и те звучно чмокали застекленную икону Святой Матроны Московской. Видимо, всуе и в тщете материальной иконописный новодел облыжно почитаем ими в образе чудотворного лика.

Особо отвратными деревянный оклад иконы и защитное стекло не выглядят, отметил инквизитор. Видимо, их ежедневно обрабатывают каким-нибудь чистящим составом, согласно правилам государственного санитарно-эпидемиологического надзора.

Изрядно непригляднее окружному благочинному инквизитору-коадьютору Филиппу Ирнееву предъявлялись лживые земные поклоны, какие очень многие мирские прихожие храма сего отдавали перед иконостасом и аналоем.

«Одной рукой мерзко кланяются…»

Почти все из них в точности на языческий аршин старались, не согнув, не преклонив коленей, прикоснуться пальцами правой руки к грязному полу. Иные немощные старухи, будучи не в силах исполнить волховской обряд, сознательно или машинально давали себе отмашку рукой.

«Прости им, Господи, ворожбу и волхование богомерзкие, яко совершаемые в невежестве и в суеверии плотском».

Кощунство усугублялось тем, что прихожане не просто омерзительно собирали десницей поганый прах земной. Но постоянно нечестиво касались заклятой звезды-пентаграммы, злоумышленно выложенной магами-чародеями из колдовской еретической секты, беспардонно обосновавшейся в оскверненном храме.

Прочая обрядовая людская профанация, природная скверна и естественная порча в церкви Димитрия и Сергия также наличествовала в горестном и бесчестном изобилии.

Даже при выносе Святых Даров старухи-кощуньи не отрывали тяжеловесных задов от скамеек, бесчинно расставленных у стен. Какой-то дед-паралитик неустанно крестился левой рукой, призывая то ли на себя самого, то ли на других дьявольскую тьму.

«Помнишь ли, пошто десница у тебя отсохла, старче? Оглох, знахарь-ведун, ты отчего?..»

Несколько раз за время полуторачасового богослужения и литургии церковь оглашали мерзкие дребезжащие и лающие звонки дешевых мобильных телефонов. Хотя на дверях храма висят знаки, запрещающие вход с собаками и мобильниками.

Нисколько не добавляли благочиния церковной службе визг и писк псаломопевческих девиц, верещавших на балконе позади верующих над входом. Не отличались ангельскими голосами и пронзительные старухи-кликуши, в разнобой, вкривь и вкось подвывавшие «Верую» и «Отче наш»…

«Несть благости и благолепия в храме сем».

Фитили лампад у аналоя и на алтарном иконостасе подслеповато мигали, чадили и часто гасли в течение обедни. Темные вырезы-поддувала у нескольких лампадок походили на личины, какие американские дети режут в тыквах на нечестивый Хеллоуин.

Некачественные бесчинные свечи у аналоя, — независимо, дешевые тонкие или же толстые дорогие, — криво оплывали. Они уродливо гнулись, непристойно сгибались под собственной тяжестью… Но, быть может, освященные должным чином церковные свечи тоже склоняются под бременем незримого сатанинского ярма-коромысла?

Возможно и так.

Хотя воистину жертвенные храмовые свечи в очевидности отягощены людскими грехами тех, кто их возжигает. И ставит к иконам в тщетной надежде отмолить себе чего-либо весомое, осязаемое, существенное и как-либо обозримое ими…

Филипп Ирнеев с детства верил отнюдь не в некое всем понятное божественное существо, но в непознанную трансцедентальную сущность, непостижимую убогому скудоумию и греховности людской. Он категорически отвергал и отрицал постулаты многих языческих религий, утверждавших, будто человек во плоти создан согласно некоему образу и подобию сотворивших его в одночасье античных богов-демиургов. «Ветхозаветное богохульство и поганское кощунство оно есть!»

Не по душе ему были и догмы катафатического христианского богословия, заявлявшего нечто подобное в силу материалистических аналогий бытия. Он не желал поскудоумно приписывать Телу Христову тварные людские качества. «Никакой отвратный человеческий урод не в силах иметь во плоти совершенство образа и подобия Божьего!»

Давным-давно положительной катафатической теологии, погрязшей в несовершенных аналоговых метафорах видимого осязаемого мироздания, он предпочел апофатические трансцендентные богословские истины. А именно: истинную мудрость, императивно отрицающую божественность плоти людской и превозносящую невидимый безграничный Дух Святой и разумность бессмертной души, дарующих надежду на спасение грешному и порочному телу человеческому.

«Человекообразное материальное божество может сотворить только богоравную обезьяну кустарным способом демиурга. Вот тебе неодушевленный кумир, мой обезьяночеловечек!.. Проси не проси у этой бездушной обезьяны, как ее ни моли и умоляй, она не способна бездарно объективную материю субъективно подчинять идеальному духу.

Истинный Господь Вседержитель идеально располагается вне мира сего. Он Духом Святым творит не здесь и не сейчас. Нечестивым материалистическим молениям Он не внемлет…»

Посему в своем задушевном православии Филипп никогда истово в церковной обрядности не просил, не требовал у Бога чего-либо материального и вещественного. Ни прежде, ни потом, когда стал носителем преподанных ему дарований Святого Духа и рыцарем Благодати Господней.

«Благодари прежде Господа твоего. За вся и за всё… Ему виднее, как созидать сокровенное и разрушать очевидное… Твоя суесловная мирская божба не в счет. Коли она земнородна и просит о нечестивом материальном творении.

Не сотвори себе в миру человеческого идеала плотского и низменного. Тогда и гуманистический телесный грех невелик, его и замолить недолго.

Горе имамы сердцы, братия!»

Стоя у обедни в истовом благолепии и благочинии монастырской церкви иконы «Утоли моя печали» рыцарь Филипп эпигностически отделял косную мертвую материю и животворящий дух. И то и другое были ему подвластны по малой мере веры его и великого Промысла Божьего.

Ни в себе, ни в Боге он не испытывал сомнений, в сентябре месяце вступая в права и обязанности достойно звания окружного благочинного инквизитора…

После воскресного родительского обеда в семействе Ирнеевых Филипп доставил Настю на попечение и обучение Гореванычу. Понятно, что военным делом с пейнтбольным вооружением. А сам неукоснительно и неумолимо занялся дидактическими трудами с Ваней Рульниковым.

Благословенно передохнуть от английского мудрый учитель, конечно, разрешал несколько минут ему и себе, чем его умный ученик по обыкновению воспользовался. Потом, глядишь, за посторонними разговорами, может, урок и кончится?

Ваня начал издалека, с подходом:

— Ох, Фил Олегыч, плохо быть маленьким.

— Верно глаголешь, Иван. Потому взрослые напрочь стараются забыть о детстве и младенчестве как о кошмарном сне. Нипочем себя маленькими не помнят…

— Фил Олегыч, я не о том. Вечером после войнушки Снежана опять меня потащит в ванну… Она оружия не любит и нарочно делает из меня маленького, будто я бесчувственная кукла или младенец какой-то…

— Понял… Дальше не продолжай. Ага, значится, трогает девка-дура за разные места. Но ты уж почти большой.

Принято. Больше она к тебе ванную не зайдет. Самостоятельно под душем вымоешься сегодня и так во веки веков.

— Обещаете, Фил Олегыч?

— Как Бог свят! Я с ней поговорю. Ежели чего не поймет, скажу Гореванычу. Он девку-дуру, внучатую племянницу свою, быстренько вразумит. По-военному построит.

— Спасибо, Фил Олегыч, миленький! А то я маме говорил, но она меня отругала…

— Брат ты мой, чтоб эти женщины в жизни чего понимали! Умственной благорассудительности в них еще меньше, чем в грамматических категориях рода.

Скажем, младенец для них навсегда останется существом среднего рода. Как в английском языке.

Не обижайся, Иван, я не тебя имею в виду, а филологию.

Ты знаешь: вот этот стол по-испански женского рода, по-русски мужского. Хоть себе ничего такого гендерного в нем на самом деле нет.

Исходить из земнородных аналогий бытия вовсе не следует, если разумное мышление и членораздельная речь нам даны свыше. Скажем, от Бога.