Дом коммуны

Рядом примостился, перед этим долго копошился, будто зашивался в теплоту и уют, афганец Ефрейтор. Как звать его по имени, Володька не знал. Похоже, был ефрейтором в армии. Больше удивляло его, что признался. Это если б имел звание — другое дело, можно и похвастаться. А тут — ефрейтор, и нате вам!..

— Спишь? — спросил, устроившись, наконец, Ефрейтор.

— Думаю.

— Думай не думай, а ночи теперь холодные: надо искать местечко потеплее.

И вскоре тот захрапел. Этого еще не хватало. Володька швырнул в него камушком: подействовало. Хотя понимал, что ненадолго. Но все же... В этой жизни, оказывается, все когда-нибудь начинается и заканчивается. Как и сама, кстати, жизнь. Эх, если б опять ее начать! Володька думал об этом, и твердо верил, что жил бы не так, хотя и не до конца знал — как. Но не так. Это точно. Купил, называется, легковую машину. Мечтать не вредно, никому не запрещено. Хоменок тогда не зря усмехнулся, посчитал, конечно же, его чудиком. Хоменок — мудрый, хороший человек. К своему окну почти не подходит. Нет, видимо, сил. Выбился. Если бы не сын, то заглянул бы, но тот же, идиот уссурийский, когда бывает на взводе, пускает в ход кулаки, то можно опять нарваться на синяк под глазом. Поносил уже раз, хватит. Зверь, а не человек. Пожил в тайге, тогда конечно... Уссурийский тигр, не иначе. Правду же говорят: с кем поведешься, от того и наберешься. Ну его, однако!..

Опять бросил камушком в Ефрейтора, тот что-то проворчал во сне и замолчал.

Володька жалеет Ефрейтора. Мог бы греть бока где-то в Лос-Анджелесе, но не оторвался от своей земли, сильное у нее притяжение, оказывается. Если верить ему, то Ефрейтор будто бы детдомовец, когда служил в Афганистане, то ему не донесли одно письмо от любимой девушки Тани, и он обиделся, не написал больше ей. Переписка прервалась, как рвется паутина на ветру. А вернувшись, узнал, что девушка уже выскочила замуж: отомстила, получается, ему. Он бросил город, уехал в деревню, работал там на ферме, и вдруг письмо от бывшей любимой — просит приехать в Боровляны, попрощаться: умирает. То была встреча со слезами на глазах, и вспоминать про нее не хочется. Приехал, а Танька лежит на кровати... одна тень от нее осталась. Рядом с ней сидит на стульчике красивая девочка. Это, говорит, твоя дочь... А я же от тебя забеременела, дескать, а когда ты не ответил, вышла замуж за нелюбимого человека, долго с ним не пожила... все время думала о тебе.... Присмотри нашу дочь... Ефрейтор будто бы обнял тогда дочь, а сам заплакал... С ней и стал жить в городе, в общежитии, а потом она вышла замуж за американца, старше, правда, тот ее намного, но зато непьющий и не курит без фильтра. Хозяйственник. Свое дело имеет в бизнесе. Повезло дочери, и вот она решила забрать отца к себе. «Подметал бы там где-нибудь, — говорил, хлюпая носом, Ефрейтор. — Хоть там, говорит дочь, и так чисто. Без меня». Он долго рассказывал о том, что дочь его до конца не знала, хоть выпивал и при ней, но держался из последних сил, а как только остался один, совсем сошел с рельсов. Если бы она знала, что он таким стал, то не передала б ему доллары на билет, а передала бы сразу билет. А она, мало того, что на билет, так еще и на костюм новый, на шляпу, на туфли и сорочку подкинула долларов. Через людей. Да и у тех разве же глаз не было, когда передавали доллары? Сунули ему в руки — и делай что хочешь. По-американски поступили. А он все это и ухайдакал. До цента. Стоило только раз угостить друзей, показать купюры. И — приехали, гудбай, Америка! Еще, чудак, и комнату в общежитии сдал, желающих занять ее нашлось много, а когда Ефрейтор вернулся и хотел опять вселиться, то ему показали от ворот поворот. Не помогло, что и в Афгане был. А чтобы сходить куда следовало бы, попробовать добиться правды, так на это нет времени. Да и совестно: одежда вся сплошь из баков с мусором, хотя, приведи ее в порядок, то можно было и шиковать — по его меркам если брать. Гуманитарку, которую повесил сушиться на проволоке в соседней комнате, кто-то своровал. Ефрейтор смирился со всем, что случилось, и только, наверное, во сне теперь видит тот Лос-Анджелес.

Володька поклялся написать обо всей оказии с отцом дочери, но они не могут раздобыть пока адрес: тот конверт, на коем был адрес, ефрейтор потерял где-то вместе со всеми документами при невыясненных обстоятельствах.

Частенько, хмельные, они мечтали о том счастливом дне, когда вместе поедут в Америку. Ефрейтор бил тогда себя в грудь:

— Ты не знаешь мою дочь! Она не прогонит! Никогда! А зять, Джордж, еще лучше! Едем, Володька, и концы в воду! Ну его к чертям, этот Дом коммуны! Пусть в нем кто хочет живет! А мы знаем места и получше!.. Так ты едешь, Владимир?

— Еще и спрашиваешь! — бодрился Володька. — Еврей заварки не жалеет! Когда?

— А это мы подумаем.

Ну, а проспавшись, даже не вспоминали ни Лос-Анджелес, ни дочь, ни хорошего зятя Джорджа. Надвигались другие заботы, и они, словно какие-то жуки, расползались из Дома коммуны в разные стороны — кто куда, чтобы найти где-то кусок хлеба и обязательно разжиться на выпивку, ведь, когда ничего не выпьешь, считай, пропал день. До Володьки здесь каждый выживал сам, как мог. А он вдохновил их на коллективный труд, припомнив, где они живут, и потому всё, что раздобудут, волокут теперь сюда. Здесь сортируют бутылки, картон, бумагу, мануфактуру, и наиболее надежные и проверенные относят все это на приемные пункты. Для подстраховки иногда выходят следом за ними Володька и Ефрейтор. Деньги могут отнять жильцы из других подвалов, а этого допустить нельзя. Раз уступишь, второй — и тогда умрешь с голоду, не выживешь. Когда Володька работал на базаре, то он что-то ухитрялся принести оттуда. Но тачки не пропивал, нет, это Вартан напраслину на него возводит. «Чтобы я да подвел своего хозяина?» Нет, Володька не мог загнать тачку, это факт. И когда он оправдывался перед всеми, ему верили. Здесь, в доме, все помнят, как он притянул откуда-то два мешка гуманитарки — задействовал, конечно же, свои старые связи. Всех одел с ног до головы. Хоть на подиум. Забраковал только два френча, которые успели уже натянуть на себя Ефрейтор и Генка — уж больно похожи были они в них на немецких солдат из военной кинохроники. Нет, заявил строго, это там недоглядели, а они нам и подсунули, я должен исправить положение... и приказал закинуть френчи, куда те сами хотят. Будто бы отдали своим старым знакомым в ДК железнодорожников.

Ну вот, началось: Ефрейтор опять свистит носом, а камушка больше под рукой нет. Надо поискать. Нащупал, бросил. Опять тихо. Из головы не выходила Наташка, и хоть Володька старался не думать о ней, не получалось: ведь хорошо было тогда ему с ней, а все хорошее иной раз живет долго и вспоминается часто. Где она теперь? Вишь ты, и она вспомнила его, ведь сперва отворачивалась, прятала лицо. Неужели, неужели это та женщина?! Даже не верится. И Генка хорош! А еще совсем недавно лежал бревно бревном, с ложки, можно сказать, кормили и поили.

Генка — тот редкий экземпляр человека, который владеет таким нахальством, что иной раз диву даешься: откуда берутся такие? Ну вот вам свежий пример — взял Наташку за руку и повел, а она и не упрямится. Другому бы лицо поцарапала, не иначе, или оплеуху дала, а Генка только мельком глянул на нее — и все, она твоя. Не отказала, не упрямилась.

А привезли же его — вы б только посмотрели, на кого он, Генка тот, был похож! Весь забинтован, затянут в гипс, словно космонавт в скафандр. Ни пальцем, ни ногой пошевелить не может. Одна поза у него была — лежать, а его же надо и до ветру сводить, и накормить. Труп. Известно ж, дожил, что стал никому не нужен. А с ним приключилась такая история, Володька хорошо знает. Когда Генку вытурила жена, он познакомился около пивной с дядей Жорой, тот жил один в частном домике, поэтому пустил его под свою кровлю: вдвоем, сказал, нам веселее будет. Пили день и ночь. Как-то пошли за очередными бутылками спиртного, переходили улицу в неположенном месте, их и сбила легковая автомашина. Жору — раз и навсегда, а Генка выкарабкался, долго лечился в травматологическом отделении, он бы там лежал еще и еще, но, сказали, пора и меру знать. Поинтересовались, куда его отвезти надо, ведь с таким гипсом сам не пойдешь из больницы, а у него и адреса нет на языке, чтобы назвать, куда отвезти. К бывшей жене? Об этом и разговора не может быть, она и здорового его на порог не пускала. Есть, правда, у него сестра, живет она также, как и тот Жорик, последний его собутыльник, в частном секторе. Только одна надежда на сестру. Записали адрес. Что касается последнего прибежища, то сын дядьки Жоры пришел в палату, забрал ключ и пригрозил с ним разобраться, поскольку считал, будто отец погиб по его вине. Повезли, значит, к сестре. А она и дверь не открыла. Что делать? Куда девать отшельника? Доставили опять в отделение, но положили уже не на прежнее место, а в коридоре. А позже все же убрали его и оттуда. Оно и правда, ведь больница не дом для инвалидов и престарелых, здесь лечить людей надо, а такие вот, как Генка, только место занимают. Решились — и вывезли его, наконец, туда, куда сам пожелал. На железнодорожный вокзал. Там и оставили. А уже оттуда его привели под руки в подвал Дома культуры железнодорожников, а позже — сюда, в Дом коммуны, принесли и костыль, кто-то ему, бедолаге, пожертвовал. Второй раздобыли чуть позже. Так и прыгал он. А гипс снимали сами, без доктора. Не так-то просто было сорвать тот гипс. И ножовкой шаркали, и зубилом долбили, и большими ножницами подбирались под тот гипс...