Дом коммуны

Такая вот судьба у этих людей: мало, что погибли в ужасных, нечеловеческих страданиях, так и кости их не нашли покоя...

Прошло время, для строительных нужд необходимо было проложить кабель, и рабочие, копая, обнаружили в земле угол какого-то кирпичного строения, толщина стен — полтора метра. Были найдены остатки сгоревших предметов интерьера — немецкий рояль (как оценил специалист, преподаватель музыки: весьма редкой работы), медицинские весы, кровать с двойными пружинами (по тому времени — очень мягкая), кровать обычная, с металлической сеткой, шамотный камень с выработанным углублением от плавки, телефон 28-го года с надписью: «Сормовский завод имени тов. Ленина». Все это наводило на мысль: за такими стенами, да еще в углу, можно было надежно спрятаться от бомбежек. Да и мебель мягкая — не для военной обстановки, весы, шамотный камень... Скорее всего, дело было так... И я постепенно начал подкреплять свои догадки фактами. Шамотный камень с выработкой — это от расплавленных золотых зубов и коронок, вырванных у военнопленных, и не только, наверно, у них... Рояль — это именно та вещь, которая служила извергу. Возможно, после казни узников, он слушал классическую музыку. Наверное, Вагнера, Баха, Верди... И других. Композиторы не виноваты, что их музыку слушают и изверги.

Весы — чтобы взвешивать золото с педантичной немецкой точностью для отчета.

Кровать мягкая — чтобы хорошо выспаться, кровать твердая — для наложниц, или, может, для любовниц; хотя любовницы — это все же женщины, вступающие в связь добровольно...

Телефон — партийный, заметьте, для того, чтобы вызывать из концлагеря коммунистов по их же партийному телефону — с именем Ленина.

Видимо, здесь находились апартаменты начальника концлагеря и службы охраны. Надо полагать, что поскольку золотые коронки плавил лично начальник охраны лагеря (абверкоманды), никому этого не доверяя, то он сам и выбивал табурет из-под ног своих жертв...

По национальности он был немец, с классическим музыкальным образованием, имел свой дом в Германии, и оттуда ему прислали мебель для кабинета (жилая комната). Восьмидесятилетний, он приехал, я почему-то верю в это, в первые годы перестройки, если, конечно, дожил до такого времени, в наш город под видом сытого и ухоженного туриста, возможно, заходил и на телевидение. Не забывайте: убийц всегда тянет на место своих преступлений. Возможно, тот кровавый турист побывал и в горисполкоме с просьбой перезахоронить на родине останки с немецких и итальянских могил, что в парке Паскевича. И это ему, извергу, мы отдали — возможно, да-да! — кости эсэсовцев, которые уничтожили сто тысяч человек в Гомельским концлагере. И даже были венки от председателя горисполкома Димитрадзе. Однако нашлись люди, которые посоветовали венки убрать, что и сделали: утром венков не увидели, ночью их куда-то выбросили. Подальше от позора, подальше!.. Как бы там ни было, но где цветы для тех, кто ежился от страха и боли в предсмертных конвульсиях на виселице, что была сооружена на том несчастном дубе? Где цветы? От нас, от всех нас?!..

И вот такая судьба: кости извергов увезли на родину, а кости их жертв внук отвез на свалку.

Точку ставить рано. Казалось бы, история с дубом, костями и откопанной жилой комнатой закончилась, как вдруг... Но обо всем по порядку. Когда сверлили землю под сваи нового здания, неожиданно на глубине пяти метров бур упал на глубину восемь метров. Все понятно: внизу была пустота. Откуда в овраге пустота? Овраг, конечно же, был засыпан. Однако весьма возможно, что немцы согнали в него многие тысячи человек, расстреляли их и засыпали землей. Глубина могильника, полагая по шурфу, — три метра. Каким образом немцы укладывали тела убитых в могильники, — возможно, кто-то и видел на кадрах кинохроники. Если учесть, что все тридцать свай провалились, то это означает, что овраг был полностью утрамбован телами убитых. Так делали они и в Киеве — использовали овраги. Помните — Бабий Яр? Жечь убитых было негде —кирпичный завод находился далеко от этого места, на улице, которая сегодня носит название Чонгарской дивизии, где детский садик и общежитие летчиков.

И вот теперь на костях построено здание, где светятся телемониторы и шумят передатчики...

В Велесовой книге говорится словами старого жреца: «Где кровь русская пролита, там и есть русская земля. Где в раны воина земля русская попала и где он взошел на небеса — там русская земля и есть». Если так, то почти вся Европа — русская, поскольку кровь советских воинов в боях пролита на полях Польши, Германии, Венгрии, Болгарии, Чехословакии...

Смотрю на телевизионную вышку, упирается она своей макушкой в небеса, плывут в облаках в рай Сворога души тех, чьи кости спокойно лежат на дне оврага. Здесь пролита кровь русская, а значит, по старинной традиции предков, здесь самая святая наша земля. И надо надеяться, что новый передающий центр, который и я строил, будет вести трансляцию в уютные и теплые квартиры моих земляков со Святой земли — в том числе и от имени тех, кто держит этот центр.

Очень бы хотелось, чтобы на этом все и закончилось.

Чтобы закончилось, конечно же, хорошо...

Запись вторая. Она появилась благодаря рассказику Журавель Л. С., бывшей преподавательницы университета имени Ф. Скорины. Я познакомился с этой женщиной около Дома коммуны, где работаю теперь на его реконструкции после радио-телецентра, а она была там просто так, проходила мимо и заинтересовалась, что теперь там делается. Когда-то, говорит, жила здесь, в детстве, а воспоминания той поры, как известно, наиболее крепко хранятся в памяти каждого человека. Одни вспоминают деревни, другие — районные городки, а она вот этот Дом, который оставил в памяти женщины много ярких впечатлений...

Вот что я услышал от нее.

Когда Дом коммуны только заселился, один его житель, Корольков, организовал театральный кружок, в который записалось много молодежи. И надо заметить, что все они были одаренными, на сцене играли не хуже, а может, порой и лучше настоящих артистов. Второй спектакль самодеятельные артисты решили показать жильцам Дома. В финале спектакля положительный герой, роль исполнял молодой рабочий вагоноремонтного завода, — Журавель за давностью не помнит его фамилии, но, говорит, был красивым парнем, с густой черной чуприной, — должен был «застрелить» врага народа, роль которого исполнял сам режиссер Корольков. Раздобыли настоящий револьвер и холостой патрон. По сценарию после того, как парень с чуприной скажет: «Получай, предатель! Ты не заслужил прощения!», он должен был нажать на курок. Раздается выстрел, Корольков падает... Так все и произошло, кроме одного, чего не предусматривал спектакль: Корольков не поднялся, и вскоре все поняли, что он действительно убит...

На том спектакль и закончился. Получилась вот что. Следователь нашел в кармане убитого записку, где тот просил в его смерти никого не винить. Корольков очень сильно влюбился в девушку, которая также жила в этом доме, а она взаимностью не отвечала, любила того парня, который исполнял роль положительного героя... Корольков, как оказалось, хотел несколько раз покончить с жизнью, однако не хватало смелости для такого рокового шага, и тогда для этой цели он подобрал пьесу и специально распределил роли таким образом, чтобы уйти из жизни на сцене, и не самоубийцей, а от руки соперника. Заменил он и патрон. Еще в той записке были следующие слова: «Любовь — это буржуазный пережиток, и от него я могу избавиться только так...»

Особенно поразили меня последние слова: «буржуазный пережиток». Тогда почему же он хотел, чтобы счастливо жили та девушка и тот парень-артист? Им можно любить, а для него — пережиток?

А где сегодня та девушка, из-за какой застрелил по сути сам себя режиссер самодеятельного театра?

Интересно бы отыскать хоть какие следы!

* * *

Дневник Павловского случайно попал на глаза Эмилю Маликовичу. Этот человек был известен тем, что создал в городе хозяйственную расчетную организацию творческих инициатив, своеобразный культурный центр, который стал серьезным конкурентом управлению культуры. Поэтому на него стали искоса поглядывать. Хотя, по большому счету, рождение таких организаций надо было бы приветствовать. Но не больно приветствовали, тем более, что знали Маликовича еще и как человека не только строптивого, но и не всегда дружившего с законам — он был осужден за какие-то махинации. Человек, одним словом, рисковый. «Кто не рискует, тот не пьет шампанское!» — любил повторять Маликович. А здесь отличился еще и тем, что написал поэму «Уберите кладбище с Красной площади!», по его меркам, острую и злободневную, которую напечатал отдельной книжицей и щедро подписывал автографы своим знакомым и даже первым встречным, пожелавшим иметь его творение. Некоторые коммунисты выступили против и поэмы, и Маликовича. Однако он, казалось, не обращал внимания на насмешки и неприязнь. Маликович организовывал обычно какие-то широкомасштабные акции, привлекая для участия в них не только известных в городе людей, но даже из-за границы. На Ланге в бывшем Доме политпросвещения на четвертом этаже пробил себе офис, привез откуда-то шикарную мебель, поставил несколько телефонных аппаратов — все как у настоящего руководителя. У него и правда все крутилось и вертелось — позавидуешь! Вот так, он считал, надо было работать и всем. Хотя бы через одного. Если верить Маликовичу, ему же старались подставить подножку при самом удобном случае. Чтобы грохнулся и набил шишек. Однако его остановить, казалось, ничто не могло — разгон взял Эмиль Маликович хороший и мог запросто козырнуть первому встречному мечтателю-завистнику: а вот он и я, салют! Однако у многих складывалось впечатление, что долго ему работать не дадут. Слишком уж стремится себя показать, много шумовых эффектов от его работы, непростительно такое в наше время. Остановят. Тем более, что начал строить торговую лавку напротив Дома коммуны — как раз в том помещении были железнодорожные кассы, вот и решил пристроиться к ним, чтобы сэкономить на одной стене. Собирался торговать пивом.